Рубеж - Андрей Валентинов

Действительно, пан Станислав был прав: сегодня особенный день. С четверга ей ни разу не удалось всерьез выйти за пределы себя. Судорожно, доводя себя до исступления и обморока, она пыталась связаться с Самаэлем, предупредить Ангела Силы о времени нелегального выхода в Порубежье, о спутниках, которых следовало пропустить невозбранно в отличие от прочих… Тщетно. Ничего не получалось. Женщина неизменно вылетала душой в ночные небеса, где бессмысленно носилась верхом на дурацком ухвате. Светила луна, рой стихийных духов хихикал вслед, а вокруг мельтешили рогатые шуты с собачьими харями. Свита? зеваки? конвой?! Наконец один из них, самый наглый, одетый в мундир с длинными фалдами, хватал луну и совал себе за пазуху — становилось темно, хоть глаз выколи, и Сале с криком падала в пропасть. И так раз за разом.

Чьи это происки, не стоило и гадать. — Гревская площадь… — послышалось снова. И почти одновременно с этим морок прояснился. Но вместо Порубежья женщина и впрямь увидела городскую площадь, полную народа. Люди уже расходились, живо обсуждая что-то между собой. Рядом, на высоком дощатом помосте, разговаривал с палачом в красном капюшоне какой-то человек; за руку человек держал примерно двенадцатилетнего ребенка, очень похожего на молодчика с портрета. Разговор явно ладился, палач протянул руку, взяв бархатный кошелек, — и человек повернулся в сторону пыточного колеса.

Сале затрясло. Там, у колеса, валялось безглавое тело, и отрубленная голова, откатившись чуть в сторону, лениво моргала глазами.

Тело было мощным, кряжистым. Даже если бы не толстые губы живой головы, кривящиеся в знакомой улыбке, подходящей более почтенному отцу семейства…

Казненный был похож на зацного и моцного пана Мацапуру-Коложанского, как бывают похожи родные братья. Не близнецы, нет, и про них нельзя сказать «Одно лицо!» — но сходство тем не менее было несомненным.

— Пойдешь ко мне на цепь? — хрипло спросил человек, заплативший палачу.

Веки того, что лежал у колеса, снова дрогнули. Опустились.

Больше Сале ничего не видела.

За окном усердно распекал сердюков пан Юдка, бодрый как никогда. Консул поспевал везде: только что его гортанный голос звучал у конюшни — и вот уже град страшных ругательств обрушивается на голову лентяя-кухаря, по сей час не уложившего харч в седельные торбы. Казалось, Юдка никогда не бывал ранен и всю жизнь провел в неге и довольстве, копя силы про запас.

Сале пожала плечами, отогнала прочь видение публичной казни и вышла из библиотеки в коридор.

Молодчик с портрета тоскливо глядел ей вслед.

Словно рассчитывал на помощь, а его подло обманули.

«Гревская… — еле слышно кинулось в спину. — Гревская пло…»

Сале не обернулась.

Вещи она собрала еще до обеда. Собственно, и вещей-то было… Разве что прихватить заодно и скучную книжку, что худо-бедно помогла ей убить-таки часа два времени? Будет дома потешать желающих (особенно — мастера) байками о сожженных ни за грош шляхтичах и посмертно разгуливающих полковниках. Животики надорвут…

Не только в здешнем Сосуде любят «байки про опырякив»; правда, здесь их любят особенной, чистой и бескорыстной любовью.

По всему видать.

До выезда оставалось не меньше двух часов; зимние сумерки бродили за окном, окрашивая мир в лиловую муть. Женщина вздохнула. Она ощущала в душе гулкую пустоту безразличия, и больше ничего. Правильно. Перед серьезным делом у нее так было всегда. Пока другие старались не забыть самую мельчайшую мелочь, планировали и рассчитывали наперед, насилуя воображение, пока другие жгли душу жадным огнем предвкушения…

В то же время Сале-Куколка превращалась в сонное привидение, слоняясь из угла в угол с застывшим лицом.

Она умела ждать правильно, завернувшись в кокон снаружи и внутри.

Мастер научил, будь он проклят.

Из коморы, где жил герой Рио, доносился глухой лязг металла. Герой с самого утра возился со своим боевым железом, собираясь перед отъездом вновь переодеться в привычный доспех. Это тоже правильно. Это тоже успокаивает. Брать надо только свое — привычное, знакомое издавна. Чужому доверия нет, любой Проводник это знает назубок. Тем более что перед обедом один из сердюков, отобранных Юдкой в сопровождение, расщедрился и приволок заезжему пану пистоль, долго уговаривая взять с собой «верную зброю». Когда заезжий пан вежливо, но твердо отказался, услужливый сердюк долго шептался во дворе с товарищами, пока наконец не пришел к странному выводу: для такого моцного пана пистоль-маломерок, пусть и турецкий, — кровная обида. Была принесена рушница-кремневка и рог с порохом. В результате Рио молча выставил доброхота за дверь вместе с его рушницей. Совет во дворе продолжился, из арсенала на свет божий была извлечена гаковница совершенно непомерной величины, вкупе с прилагающейся к ней треногой.

Сердюк откашлялся, гордо подкрутил ус и пошел делать пану приятное.

Чуть позже, после грохота, треска и проклятий, он долго еще хромал по двору, делясь с товарищами недоумением относительно раздражительного пана и выбитого собственной спиной окна.

— Ну нема у нас кулеврины! — воздевал сердюк руки к небу, охая и демонстрируя неплохое знание огнестрельного оружия. — И мортиры нема!

Где ж я ему… Когда о случившемся доложили пану Юдке, Консул долго хохотал, утирая слезы, и ничего не сказал.

Сале еще немного постояла в коридоре. Вернулась в библиотеку, к назойливому портрету, — но тот молчал.

Обиделся. Без видимой причины вспомнилось, что вчера герой напился вдрабадан.

Вышло это случайно или сознательно — Сале понятия не имела. Хотя знать хотелось. Просто в воскресенье, ближе к вечеру, на низких санях-гринджолах, запряженных лохматой кобыленкой, приехал треклятый ведьмач. Рудый Панько вел себя как ни в чем не бывало, низко поклонился «ясной пани» и мигом затрюхал на кухню. Вскоре сердюки перетаскали туда из саней два мешка с солью и множество глиняных жбанов с медом. Панько юлой вертелся рядом и драл глотку, требуя, чтобы гречишный ставили отдельно, липовый отдельно, а какой-то «соняшник» — и вовсе отдельно, лично для пана Станислава.

Минутой позже толстяк-кухарь выбрался наружу, начав с дедом долгий, невообразимо шумный торг.

— Полтора карбованца? — орал он, ударяя оземь шапкой, после чего принимался топтать шапку сапогами. — Сдурел, дед?! Да за полтора карбованца я выкормленного кабана куплю! Кожух дубленый куплю, еще и папаху смушковую! Скидывай цену!

— А соль, соль-то яка?! — не сдавался Панько, подначиваемый развеселившимися сердюками на купеческие подвиги. — Поглянь, блазень ты этакий! — разве ж то «крымка»?! Это ж «бахмутка», самочистейшая! — нет, ты поглянь, поглянь, языком сунь! Кожух он купит… папаху он купит… хрена он купит за полтора карбованца, да и хрена-то не купит!..