По обрывистому пути - Степан Злобин

— Из «ентих», — в тон хозяину отозвался Володя.

— На три года?

— На три года.

— За книжки?

— За книжки.

— Разболокайся, сушись. Папаша придет. Как папаша укажет.

— Я пойду, Андроныч? — сказал заседатель.

— И ступай. Не сбежит без тебя, однако.

— А коль ваш папаша не захочет меня держать? — возразил Володя.

— На двор не погоним, однако: русские люди. Покормим, ночуешь, а там разберут, куда, — отозвался охотник. — К кузнецу не водили? — спросил он заседателя.

— Федотыч-то к вам указал, — возразил тот.

— Разболокайся, одежку у печки повесь да садись. Хозяйки придут, покормят.

Хозяин кивком указал Володе скамью, на которой сидел сам.

Заседатель вышел. Володя скинул сырую шинель, повесил у печки, сел к столу.

— На охоту? — спросил он, чтобы прервать молчание.

— Припасаю, — кратко ответил хозяин, не отрываясь от дела и забивая патрон войлочным пыжом, какие кучей были насыпаны тут же, вырезанные из валявшихся рядом изношенных пимов.

Володя осматривал комнату: полки с посудой возле печи, тяжелый резной шкап, окованный железом сундук, по-сибирски «укладка», длинный широкий стол, скамьи с подголовниками, полати, узорчатая, резная прялка в углу, свисающая с потолка люлька…

— А что же часы не идут? — спросил Володя, остановив свой взгляд на старинных, с боем стенных часах.

— Должно, притомились, — эпически заметил чалдон.

— И давно?

— С год, может, и больше. Ты смыслишь в них?

— Чего же не смыслить-то? Разберу! — отозвался Володя.

— И я — разобрать разберу, а назад соберешь? — полушуткой спросил хозяин.

— Не бойся уж, справлюсь.

— Ну, погляди. Без дела-то скучно.

Володя снял со стены часы. На шестке у печи приметил крылышко; над медным тазом, который» стоял в углу под медным же умывальником, осторожно смахнул с часов пыль, бережно отнял маятник, отцепил гири, снял стекла, стрелки и циферблат. Хозяин, казалось, и не взглянул, внимательно отмеряя обрезанным патроном порции пороха и разнокалиберной дроби, забивая пыжи и укладывая готовые патроны рядом на столе.

Достав из своих вещичек газету, Володя расстелил ее на столе и на ней стал раскладывать части часов. Универсальный «солдатский» ножик с отверткой, шилом, щипчиками, напильником служил свою службу. Приноравливаясь к складу хозяина, односложно, как и он, Володя спросил масла. «Хозяин молча кивнул на ружейную масленку и снова не поднимал глаз от работы, словно забыл про незваного гостя.

Вычистив копоть, пыль, паутину, вытряхнув не менее двух сотен дохлых мух и горсть тараканов, Володя протер все маслом, снова собрал часы и повесил их на стену. Заскрипела цепочка завода, раздалось шипение и семь звучных ударов.

— Смыслишь в деле, однако, — по-прежнему бесстрастно признал хозяин…

Он первый раз в течение полутора часов оторвался от своего охотничьего занятия и с невольным удовлетворением взглянул на ясный, блестящий маятник, на украшенный розами сияющий, протёртый маслом циферблат, на весь преобразившийся облик ожившей машины времени.

Володя, не ответив ему, перевел гири, сверился со своими карманными часами, подарком одного ученика, которого он готовил к экзамену в юнкерское училище, и стал регулировать бой, чтобы он совпадал со временем.

— Останешься в доме, однако. Папаша-то музыку любит, — уверенно и одобряюще сказал бородач. Видно, в душе он и сам был доволен, что Володя, еще не видя, будто ощупью, победил его старика.

Двое ребят лет по двенадцати вошли в избу. Они поздоровались с незнакомым и замерли у порога, пораженные преображением часов и, казалось, нескончаемо раздававшимся звоном.

— Как в церкви, — полушепотом произнёс наконец один.

Отзвонив раз десять подряд, часы все же пришли к тому положению, когда их звон угодил точно в лад, и утихли, никем более не тревожимые, только маятник, мерно качаясь, щегольски поблескивал ясными медными щечками.

Повернувшись, Володя обнаружил у себя за спиною лет семнадцати девушку, женщину лет тридцати, четверых ребятишек подростков и малыша лет пяти. Он поздоровался разом со всеми, хор восторженных и приветливых голосов ответил ему.

Володя прибрал, за собою. Перепачканную газету выбросил на шесток, вытер и сложил ножик и посмотрел себе на руки, вымазанные копотью, пылью и маслом.

— Дай помыть, — коротко произнес бородач, обращаясь к женщине. — Горячей достань, не отмоется так-то — масло.

Та суетливо бросилась выполнить приказание владыки.

Когда руки были отмыты, Володя свернул было папиросу.

— Папаша не любит. Сойдём на крылечко, — сказал хозяин заговорщическим тоном.

Они вышли вместе. Хозяин не отказался от табака.

— Часовщик? — спросил он Володю.

— Нет, так просто, люблю позаняться.

Тот почтительно кивнул головой.

— Разум-то есть, однако, — затянувшись цигаркой, сказал он и добавил: — У попа часы тоже стоят. В лавке тоже.

— Поправим, — степенно отозвался Володя.

— А ружье? — осторожно спросил хозяин.

— Чего не умею, того не умею. Зря хвалиться не стану!

— К ружью слесаря надо, — сказал хозяин.

— Вот то-то, что слесаря, а меня не к тому учили, — ответил Володя.

Вдруг бородатый хозяин, едва поднеся ко рту папиросу, воровато бросил ее себе под ноги и в испуге поспешно затоптал. К дому шагал высокий, совершенно седой, патриаршего вида старик, прямой, дородный и по-старинному сановитый.

— Затоптал, однако, — с суровой насмешкой сказал он сыну. — А ты чего же не топчешь свою, стрекулист? — спросил он Володю.

— Вы мне не отец, — возразил Володя.

— Я тебе и в деды сгодился бы, не то что в отцы. Уважать надо старших, — отрезал старик. — Как же я тебя пущу в дом?! Говорят: «Мы тебе стрекулиста из политических на постой послали, мол, тихий да смирный…» Каков же ты смирный? Избу-то спалишь табачищем!

— Он, папаша, часы починил! — несмело вступился сын, словно прося не спешить с вынесением сурового приговора.

— И что же, однако, идут? — недоверчиво обратился к Володе старик, игнорируя сына.

— Идут, — усмехнулся Володя.

— А ты не хвались! Часы есть часы, а табак — оно бесово зелье!

— Да я не хвалюсь. Эка штука-то! Починил от безделья, со скуки, а табак — это дело мое!

— На том сговорились! — оборвал суровый старик. — Ищи другой дом, табашник!

Как раз в это время за дверью в избе раздался густой, чистый звон. Старик вскинул голову, с хитрой усмешкой прислушался, считая удары.

— Стрекулист! — одобрительно сказал он. — А царя почитаешь?

— Я от него добра не видал и не знаю его, — отозвался Володя.

Старик покрутил головой.

— Врёшь! Царь — от бога!.. — И вдруг оборвал: — Ну ладно, иди в избу, познакомимся лучше. Папироску туг брось. Вот так. Затопчи совсем. Теперь идем.

Войдя в избу, старик остановился напротив часов и молча, с благоговейным уважением посмотрел на сверкающий маятник, на весь обновленный облик часов.

— Покормили тебя? — вдруг спросил он Володю.

— Не поспели, папаша, — оправдываясь, сказала невестка.

— Язви вас! Человек-то с дороги! Накрывай на стол, скоро! — прикрикнул старик. — Садись, стрекулист… Небось в бога не веруешь тоже? — грозно спросил он. — Что лба не крестишь?

— Всякий по-своему мыслит, — сказал Володя. — Вы что, церковный староста, что ли?

— Ведь каков непокорный, а! — рассердился старик. — Я к тому, что у батюшки тоже стали часы. К нему сходи, а то прямо беда. Как к обедне звонить, так дьячок к лесничему в дом, а тот, как и ты, должно быть, безбожник: иной раз нарочно неверно скажет, чтобы попу насолить… бывает, что в колокол по петухам ударяют, ей-право!.. Как зовут-то тебя?

Володя еще в пути, еще не видя людей, с которыми придется жить в ссылке, обдумывал и примерял свою линию поведения.

Жить здесь три года он не был намерен.

Три года!

Восторженный рассказ Аночки о настроениях учащейся молодежи и рабочих, частично прочитанный им первый номер «Искры», свидетельство встретившихся на этапе ссыльных студентов из разных городов — все говорило о том, что нельзя терять целых три года по нелепому произволу жандармов. Надо было бежать. Это нужно было делать умно. Никогда нельзя представлять себе врага дурачком. Нужна продуманная военная хитрость…

Володя задумал было убежать так быстро, чтобы не дать опомниться ни начальству, ни местным жителям: как пришел, так и ушел!.. Однако долгий этап сбил сроки. Самый простой и трезвый расчет говорил, что нельзя убежать ни сегодня, ни завтра: начинались осенние темные ночи, дожди, волки. Без ружья, одному… Все говорило за то, что придется выждать, и надо было держаться так, чтобы все думали, что ты боишься леса, не умеешь стоять на лыжах, никогда не охотился и не стрелял, что ты чудак, влюбленный в одни только книжки да механизмы.