Семко - Юзеф Игнаций Крашевский

Каштелян не договорил, складывая руки.

– Мысль, принесённая с неба! – забормотал он. – А никому из нас она не пришла в голову, потому что кто бы мог предположить, что это возможно!

Кечер быстро заметил, что этот человек, как его назвал каштелян, вовсе не хотел, чтобы произносили его имя, видели и считали значительным.

– Будь что будет, но дай мне его! – воскликнул Ясько из Тенчина. – Пусть придёт вечером. Я возьму с собой нескольких человек, чтобы не быть одному; послушаем, поговорим…

И, повторно сжимая руки, добавил:

– Это великая мысль, а если бы в этом была Божья воля…

Он живо встал со стула, кладя Кечеру на плечи обе руки. Глаза у него горели.

– Иди же, прошу; вечером приведи мне его!

Кечер, уже намереваясь идти к двери, развернулся, поклонился и улыбнулся.

– Милостивый пане, – сказал он, – вы видите, что и краковский мещанин может принести за пазухой нечто такое, что достойно панского уха.

Ясько из Тенчина склонил голову.

Того же вечера Хавнул пошёл в дом пана из Тенчина. Он всегда скромно одевался, в Кракове же специально ходил так, чтобы ничьего внимания не привлекать, но в этот вечер он нарядился в чёрные шелка и бархат, на шею надел золотую цепочку и припоясал меч, в котором ему мог позавидовать самый большой пан. В этом костюме, фигурой и лицом он походил на посла могущественного пана.

В маленькой комнате дома каштеляна было не больше четырёх особ, включая хозяина. Среди них один священник очень малюсенького роста, с бледным лицом, умным взглядом. Был это прославленный в своё время лекарь, ученик школы в Монпелье, ныне епископ Краковский, Ян из Радлиц, из-за роста обычно называемый Маленьким, не очень любимый духовенством, которому его навязал король Луи, ценимый умными людьми.

Дряхлый Добеслав из Курозвек и Ян из Тарнова дополняли щуплый круг.

Кечер, проводив Хавнула, сам немедля ушёл.

Внешность старосты, его умное и мыслящее лицо, господская фигура хорошо к нему всех располагали. Знали и тут о нём, как о поверенном и любимце Ягайллы.

Когда хозяин спросил его, Хавнул начал с того, что объяснил своё случайное пребывание, самым торжерственным образом поклялся, что никакого поручения не имел и иметь не мог, не зная, как тут обстояли дела. Мысль, которую он подавал, была его собственным вдохновением.

– Милостивые господа, вы лучше сможете рассудить, возможно ли, чтобы два больших государства, до сих пор враждебные друг другу, соединились, причём у Христа и костёла тысячи душ появились бы.

Епископ Радлица задвигался, поднимая кверху глаза.

– Но приготовлен ли ваш великий князь к нашей святой вере? – спросил первый.

– Мать, которая его воспитывала, – христианка, – ответил Хавнул. – Он в душе уже христианин, и очень добродетельный.

Все молчали, Хавнул оживился.

– Я родился христианином, – сказал он, – среди язычников исповедую и распространяю эту веру; поэтому не удивительно, что меня возмущает та мысль, что, предлагая Ягайлле трон и руку королевы, вы дали бы церкви целое государство, святому отцу – целое стадо новых овечек, и вырвали бы их из пасти дьявола и немецкого ордена.

Воспоминание о крестоносцах, этих врагах Польши, с которыми отцу Казимира пришлось воевать, отозвалось во всех грудях.

Ясько из Тарнова воскликнул:

– Если бы их мощь была навсегда сломлена, кто знает, может, мы вернули бы Поморье.

Хавнула забросали вопросами, особенно расспрашивая о характере Ягайллы, с очевидным беспокойством о том, что, привыкший править языческим государством без всяких ограничений закона, у шляхты и панов он мог бы забрать их привилегии и свободы.

– Это пан доброго сердца, справедливый, мягкий, – ответил Хавнул. – Взяв его на престол, вы сохраните свои права, а он утвердит их присягой.

Потом спрашивали о Литве и крестоносцах.

– Магистр Цёлльнер, – сказал староста, – уже приступил к переговорам о перемирии с Ягайллой, ставя условием крещение. Если этот его задобрит, а Литва объединится с Орденом, это будет угрожающим для Польши. Эту опасность может отвратить только объединение Литвы с Польшей.

На это никто не отвечал. Поглядели друг на друга. Снова задавали разные вопросы. Хавнул на все умел ответить, особенно акцентируя на заслуге Польши в отношении церкви, на крещении язычников и на силе, какую бы приобрели в них поляки.

Так практически до полуночи продолжались расспросы и тихие беседы, а когда Хавнул, прощаясь, наконец объявил, что должен возвращаться в Вильно, его упросили ещё об одном совещании.

Когда он вышел, все собравшиеся долго стояли, подавленные той мыслью, которая в минуты сомнения упала как бы с небес, посланная Провидением. Они не смели верить, чтобы надежда, такая заманчивая, такая лучезарная, могла осуществиться.

– В самом деле, – воскликнул Ясько из Тенчина, – Великопольша не смела бы уже навязать нам своего Семко, а королева – австрийца.

Избавиться от врага, приобрести вечного союзника, крестить всю страну, вырвать у немцев жертву, которую они поджидают! Всё это казалось таким великим, таким прекрасным, а краковские паны чувствовали себя призванными для такого исторического чуда, которое должно было удивить мир… их сердца наполнялись гордостью.

Все, увидев неимоверную важность той мысли, которая, выданная заранее, могла быть использована в коварных целях, торжественным словом обязались сохранить её в тайне.

Им необходимо было провести совещание по поводу того, кому её из своих можно доверить и что предпринять, чтобы осуществить такую трудную задачу, которой столько врагов могли ставить препятствие. Ясько из Тарнова предлагал выслать с Хавнулом кого-нибудь, кто бы на месте оценил положение, изучил настроение, старался увидеться с Ягайллой и понять условия.

Для этого нужен был кто-нибудь избранный, а поиск человека, сохранение тайны, всё доставляло огромные трудности.

Поздно ночью все покинули дом каштеляна под бременем задачи, которая так много обещала.

На следующее утро пан из Тенчина, маленько подумав, признал необходимым допустить к тайне молокососа, как его старшие между собой называли, который, несмотря на свой возраст, занимал такую важную должность.

Что там в то время могло осуществиться без ведома и участия Спытка из Мелштына?

Этот восемнадцатилетний юноша был не только любимцем королевы, не только звался паном воеводой Краковским и носил красивое имя, владел огромной собственностью и принадлежал к одному из могущественнейших родов в Малопольше, но был, очевидно, человеком удивительных способностей и для своего возраста зрелости, серьёзности и в то же время мужества. Можно было улыбнуться тому тону, какой придавал себе в кругу стариков юноша, на румяном личике которого едва выступали усики, но когда он открывал рот и начинал говорить, нужно было ему удивляться и уважать его.

Поэтому