Ради безопасности страны - Вильям Козлов

Однако в тот момент, как бы ни был я потрясен и подавлен, я еще не сознавал полностью своего положения, не сознавал истинного значения всего случившегося. Я был в состоянии аффекта. Наверно, стыдно мне, взрослому человеку, в этом признаваться, но тогда я словно бы играл некую  р о л ь. Эта черта — смотреть на себя как бы со стороны, мысленно говорить о себе в третьем лице, точно о каком-то персонаже, литературном герое, была мне свойственна еще с детства. Разумеется, черта эта присуща почти всем детям, но в моей натуре свойство это, эта наклонность стала едва ли не главенствующей, и что самое существенное — она не утратилась, не исчезла, не превратилась в рудимент, когда я стал взрослым человеком. Возможно, эти мои психологические экскурсы покажутся лишними, совершенно ненужными, но мне представляется, они важны для понимания моего состояния в момент ареста, и, рассказывая обо всех этих на первый взгляд незначительных мелочах, я движим лишь одним побуждением: помочь следствию понять истинные мотивы моих поступков...»

«Умеет писать, ничего не скажешь», — отметил Серебряков. Более того, читая сейчас заявление Антоневича, он не мог отделаться от ощущения, что человек, писавший эти строки, делал это с явным удовольствием, словно бы любуясь тем, как складно и убедительно ложатся на бумагу его мысли.

«...Забегая несколько вперед, скажу: да, я считаю себя виновным, но виновным скорее поневоле, чем осознанно; да, я не снимаю с себя вины, но все же прошу принять во внимание, что это вина скорее исполнителя, не ведающего, что он творит, чем человека, сознательно вступившего на преступный путь.

Итак, сразу после ареста я еще не сознавал реального положения вещей и действовал, повторяю, согласно определенной  р о л и. Теперь остается только ответить — что же это была за роль? Ответ несложен. Роль благородного героя или, если угодно, благородного мученика, одним словом, благородного мученика-героя, берущего чужую вину на себя...»

И сразу ожили, вновь зазвучали в памяти Серебрякова слова, которые недавно произносил здесь, в этом кабинете, отец Антоневич: «Мог он так поступить! Мог! Это в его характере. Из благородства, из опасения, из страха подвести кого-то. Нет, он лучше чужую вину на себя возьмет, чем тень подозрения на кого-то бросит...» Если бы верил Серебряков в телепатию, он бы заподозрил, что это Антоневич-старший сумел передать, внушить свои мысли сыну.

«...Именно руководствуясь этой ролью, не желая кого-либо втягивать в свое дело, я на первом допросе, как вы помните, отказался опознать женщину, приходившую ко мне за рукописью. Хотя теперь должен признаться, что узнал ее на фотографии сразу. Теперь я понимаю, что подобными действиями мог причинить себе только вред.

И все-таки я был бы не полностью откровенен, если бы утверждал, что лишь этот мотив — мотив избранной роли — определял мое тогдашнее поведение. Нет. Еще был страх. Говорю об этом открыто, не стыдясь. Страх перед той силой — назовем ли ее законом, государством, властью, как угодно, — которая вдруг надвинулась на меня и перед которой я внезапно почувствовал свою катастрофическую малость и беспомощность.

И вот как ни парадоксально, но именно эти два, казалось бы, противоположных побуждения: страх и, как результат его, готовность говорить следователю именно то, что хотел бы он услышать, с одной стороны, и благородное (может быть, ложное — псевдоблагородное! — я согласен!) стремление взять чужую вину на себя, с другой, и определили мое поведение на первом допросе. Я думаю, меня может в какой-то степени оправдать только то, что это не была заранее обдуманная и рассчитанная ложь, ложь во имя собственного спасения, сознательная попытка увести следствие от истины, нет, скорее это был мгновенный, неосознанный, чисто инстинктивный импульс, о котором теперь мне остается только сожалеть. Еще раз прошу рассматривать тогдашние мои показания как не соответствующие истине. Как обстояло все на самом деле, я готов подробно и откровенно рассказать в дальнейшем...»

Серебряков хмыкнул и покачал головой. Ловко! Исписал три с лишним страницы и фактически умудрился ничего не сказать. Только отрекся от своих прежних показаний. Однако здесь было над чем задуматься.

Конечно, Антоневич не лгал и не преувеличивал, когда писал, что был потрясен, ошарашен своим арестом. Но как раз в том-то состоянии, близком, по его собственному признанию, к шоковому, он, скорее всего, и сказал правду. За это Серебряков мог поручиться. А вот теперь пришел в себя, опомнился, поразмыслил и пожалел о собственной откровенности. Решил поиграть со следствием в прятки. Авось что-нибудь выйдет.

Опыт подсказывал Серебрякову, что, по всей вероятности, дело обстояло именно так. И все же сколь ни очевидна была для него сомнительность, надуманность выдвигаемой Антоневичем версии, это было только его, Серебрякова, личное ощущение, и оно еще ровным счетом ничего не доказывало. По заявлению, которое лежало сейчас перед ним и называлось чистосердечным признанием, Серебряков уже чувствовал, угадывал, что Антоневич был, вероятно, из того типа людей, кто готов вступить в открытую или тайную борьбу со следователем, что он ощутил азарт этой борьбы и теперь легко не отступит, будет упорствовать. И Серебрякову предстоит немало повозиться и поработать, чтобы собрать факты и доказательства, способные убедительно прояснить истину и опровергнуть версию, выдвинутую Антоневичем...

7

— Итак, вы продолжаете настаивать на том, что ваши прежние показания не соответствуют действительности?

— Да.

— Вы сознаете, какую ответственность берете сейчас на себя? Вы отдаете себе отчет в том, что попытка ввести следствие в заблуждение может только осложнить ваше положение? Я обязан предупредить вас об этом.

— Я сознаю.

Антоневич отвечал тихо; не поднимая глаз. Он сидел перед Серебряковым, упрямо опустив голову, неотрывно глядя на плотно сцепленные худые пальцы рук, обхватившие колено.

— Значит, вопреки своим показаниям на первом допросе вы утверждаете, что машинописный документ, переданный вами Гизелле Штраус, принадлежал не вам и не вы являетесь его автором? Так?

— Да, так.

— Кому же в таком случае принадлежат эти материалы? Кто их автор?

— Эти материалы принадлежат моему знакомому Игорю Бернштейну. Он и является их автором.

— Расскажите, каким образом эти материалы попали к вам.

— Понимаете ли... С Игорем Бернштейном мы были знакомы давно, еще со школы. Однажды — это было примерно год назад — он сообщил мне, что собирается выехать в Израиль, к своим родственникам. Тогда же он сказал мне, что пишет книгу и хотел бы вывезти ее с собой, однако боится, что таможня рукопись не пропустит. Он спросил меня, не соглашусь ли я помочь ему. Я удивился и спросил в свою очередь: чем именно? Он объяснил мне, что моя роль будет очень простая. Если я соглашусь, он оставит рукопись у меня на хранение. Потом, когда он обустроится на новом месте, я должен буду передать ему эту рукопись через кого-либо из иностранных туристов. Через кого именно и когда — он даст мне знать. Он очень уговаривал меня, рассказывал, что возлагает на эту будущую свою книгу большие надежды, что ее утрата была бы для него большой потерей, что он потратил на нее очень много времени и труда. Эти слова подействовали на меня, и я согласился. Теперь я понимаю, что это был очень легкомысленный, безответственный поступок с моей стороны, но тогда я как-то об этом не задумывался...

— Вам было известно содержание материалов, о которых, как вы утверждаете, с вами говорил Бернштейн?

— Нет, в тот момент нет. Я прочел их позже.

— Вы хотите сказать, что взяли эти материалы, не читая их?

— Нет, не совсем так... — Антоневич чуть замялся, и это секундное его замешательство не ускользнуло от Серебрякова. — Дело в том, что Бернштейн передал мне свою рукопись только непосредственно в день своего отъезда, то есть спустя примерно полгода после нашего разговора...

— Когда и где это произошло?

— Мы договорились, что я зайду к нему утром — проститься. Я так и сделал. Утром в день отъезда он и передал мне эту рукопись.

— И после этого вы прочли ее?

— Да.

— И как же вы оценили ее содержание?

— Ну как... — Антоневич пожал плечами. — Я понял, что отдельные ее места носят антисоветский характер.

— И однако это обстоятельство не изменило ваших намерений?

— Видите ли... Я считал, что, поскольку дал обещание, дал слово, которое не мог взять обратно, так как Бернштейн уже уехал, было бы непорядочно с моей стороны не выполнить это обещание...

— Значит, вы увидели, что материалы, переданные вам, носят, как вы сами признали, антисоветский характер, и тем не менее со спокойной совестью оставили их у себя...

— Нет, я не оставлял их у себя.

— А как же вы поступили с ними?

— В тот же день, поздно вечером, я положил их в портфель и отнес своему приятелю.