Ради безопасности страны - Вильям Козлов

Вчитываясь в эти строки, Серебряков, кажется, начинал понимать, откуда возникло то чувство противоречивости, которое беспокоило его. Как-то не соединялись в его сознании эта откровенная враждебность, эта перехлестывающая через край озлобленность и вчерашнее поведение Антоневича во время допроса. Вот что тревожило Серебрякова, вот что было источником его беспокойства. Как легко и охотно отвечал вчера Антоневич на вопросы Серебрякова — казалось, единственной его заботой была забота о том, чтобы помочь следствию. Что это было? Намеренный расчет? Страх? Притворство?

Серебряков не первый уже год работал следователем и хорошо знал, что всякий процесс следствия неизбежно превращается не только в поиски улик и доказательств вины или невиновности сидящего перед ним человека, но и в нечто большее — в стремление словно бы восстановить, воссоздать заново, шаг за шагом, всю предыдущую жизнь подследственного, мысленно увидеть ее, понять, почему этот человек стал именно таким, каков он теперь. Правда, иногда Серебрякова упрекали в медлительности, в излишней, чрезмерной дотошности, ведущей порой к длительному выяснению обстоятельств, на первый взгляд вроде бы и не имеющих непосредственного отношения к делу. Возможно, он и верно навязывал себе лишнюю работу и времени иной раз тратил на следствие больше, чем полагалось бы, но измени он себе, откажись от этой своей привычки — и наверняка его каждый раз мучило бы ощущение неполноты складывающейся картины.

Биография у Валерия Григорьевича Антоневича, если судить по анкетным данным и по тем сведениям, которые уже успел собрать Серебряков, была весьма пестрая: он и профессии менял не раз, и с места на место переходил, и начинал учиться, и обрывал курс постижения наук, и вновь возвращался в институт, уже на заочное отделение... Не обошла его стороной и служба в армии. Но при всей этой пестроте, лоскутности его биографии, чем дольше вдумывался в нее Серебряков, тем яснее улавливал одну общую черту, одну общую закономерность. Эту закономерность он обозначил для себя словечком или, точнее говоря, приставкой  «н е д о...». И действительно, чуть ли не во всех жизненных свершениях Антоневича обнаруживалась некая недовершенность, оборванность. Был, например, в его жизни период — сразу после возвращения из армии, — когда, казалось бы, крепко встал он на ноги, все хорошо, ладно выстраивалось в его жизни, работал он тогда мастером по ремонту радиоаппаратуры и, видно, был на хорошем счету, избирался в цехком и даже был принят кандидатом в члены партии. Однако вот тут-то и возникла вдруг некая осечка, некий обрыв. Членом партии он так и не стал. Что именно тогда произошло, отчего тогдашние товарищи Антоневича по работе отказались проголосовать за него — эту немаловажную деталь на жизненном пути Валерия Антоневича Серебрякову еще предстояло выяснить, однако факт оставался фактом: партийный стаж Антоневича завершился, так, по сути дела, и не начавшись.

Вообще слово «кандидат» несколько раз возникало в биографии Антоневича, и это тоже показалось Серебрякову знаменательным. Казалось, этот человек всякий раз останавливался, застывал на грани  к а н д и д а т с т в а. Сделать следующий шаг у него уже не хватало — чего? Настойчивости? Способностей? Желания? Он неплохо играл в шахматы, был кандидатом в мастера, но звания мастера так и не получил, не добился. Лет пять-шесть тому назад, решив, судя по всему, посвятить себя научно-исследовательской деятельности, он начал, видно, подумывать о кандидатской диссертации и даже сдал было первый экзамен из кандидатского минимума, но на этом все дело опять отчего-то застопорилось. Снова обрыв, незавершенность.

Та же самая незавершенность, половинчатость, что ли, или, может быть, точнее сказать, н е о п р е д е л е н н о с т ь  присутствовала и во всем, что касалось личной жизни Антоневича. Официально, если судить по паспорту, по брачному свидетельству, он был женат и в момент ареста проживал совместно ее своей женой, Антоневич Зоей Константиновной, в однокомнатной кооперативной квартире, однако прописан был в другом месте, на жилплощади своих родителей, как бы подчеркивая этим, пусть чисто формальным обстоятельством непрочность, временность своего пребывания здесь. И действительно — однажды, как раз незадолго до своего ареста, он уже расходился с женой и даже документы подал на развод, но и развод тоже не довел до конца, до полного завершения, и через некоторое время вновь оказался под одной крышей со своей супругой. Детей они не имели, так что назвать этот зыбкий, колеблющийся союз двух людей семьей, с точки зрения Серебрякова, было весьма затруднительно.

Впрочем, Серебряков, разумеется, знал, что подобная, словно бы изначально принятая за правило, необязательность семейных отношений, их расплывчатость, неопределенность — вовсе не какое-то исключительное свойство, присущее лишь Антоневичу. Жизнь, не отягощенная обязательствами, освобожденная от какой-либо ответственности друг перед другом... Так ли уж редко она встречается и так ли уж безобидна?..

Жену Антоневича Серебряков впервые увидел вчера во время обыска, проведенного у нее на квартире. Высокая, худая, с резкими, словно обострившимися, чертами лица, она напоминала больную птицу. Она беспрерывно курила, роняя пепел прямо на платье и на пол и, по-видимому, даже не замечая этого. Все время, пока длился обыск, с ее лица не сходило полупрезрительное-полусаркастическое выражение, однако выражение это, казалось, адресовалось не тем, кто сейчас с деловитой расторопностью просматривал книги и выгружал из ящиков письменного стола бумаги, принадлежащие Антоневичу, оно адресовалось человеку, которого не было сейчас здесь, в этой комнате. «Я так и знала, что все кончится именно этим» — вот что было написано на ее лице. Вообще, как показалось Серебрякову, известие об аресте мужа она восприняла не столько с испугом, горечью или волнением, сколько с какой-то мстительной удовлетворенностью, которую невольно испытывает человек, когда сбываются пусть самые дурные, самые худшие, но все-таки  е г о  предсказания. Но сквозь эту мрачную удовлетворенность проглядывало, прорывалось и явное раздражение: она не могла не понимать, не чувствовать, что вся эта история значительно осложнит теперь и ее жизнь, принесет лишние заботы, переживания и хлопоты.

По всей видимости, семья Антоневичей была одной из тех семей, где каждый сам по себе, где каждый дорожит и гордится своей независимостью, своей  о т д е л ь н о с т ь ю. Впрочем, все это были лишь первые ощущения Серебрякова, первые его догадки, которые еще предстояло проверить.

5

Результаты обыска, проведенного на квартире Антоневичей, мало что добавили к тем материалам, которые уже находились в руках следствия. Наибольший интерес, пожалуй, представляла своеобразная картотека, обнаруженная в верхнем, запертом на ключ ящике письменного стола. Картотеку эту Антоневич вел с, казалось бы, совсем несвойственной ему последовательностью и аккуратностью. На карточки были занесены фамилии, имена и должности тех людей, с кем когда-либо знакомился, встречался или работал вместе Валерий Антоневич. Тут же, на карточках или на отдельных листах бумаги, подклеенных к карточкам, Антоневич давал характеристики этим людям, описывал их склонности, привычки и недостатки, нередко даже приводил различные, порой анекдотические, случаи из их жизни. Иногда подобная характеристика оказывалась очень лаконичной — всего несколько строк, иногда разрасталась едва ли не в целое жизнеописание, пестрящее различного рода подробностями. Например:

«К. — склонен к злоупотреблению алкоголем. К тому же чревоугодник. За пол-литра, да еще с хорошей закуской, готов продать все, что угодно. Выпив, становится болтливым, ужасно любит похвалиться своей осведомленностью. В трезвом состоянии впадает в анабиоз — становится вялым, трусливым и осторожным».

Или:

«О П. все знают, что он пишет и рассылает анонимные письма, поэтому с ним предпочитают не связываться. Недавно, когда встал вопрос, кого повысить — молодого инженера Н. или П., начальство, конечно, отдало предпочтение последнему».

Подобных записей в картотеке Антоневича было немало. По-видимому, именно эта картотека и служила тем сырьем, тем исходным материалом, который использовал Антоневич, сочиняя третью, заключительную часть своей рукописи.

В понедельник Серебряков занимался изучением картотеки, делал из нее выписки, когда зазвонил телефон и дежурный сообщил ему, что в приемной находится сейчас отец арестованного Антоневича. Настаивает на встрече со следователем, который ведет дело его сына.

— Крайне взволнован, — добавил дежурный. — Судя по орденским колодкам, участник войны.

— Хорошо. Скажите, что я готов встретиться с ним, — после небольшой паузы ответил Серебряков. — Пусть подождет, пока я оформлю пропуск.