Море, море - Айрис Мердок

— Тебе нужна поддержка. Я — твой единственный родственник. Гилберт и Перегрин — твои близкие друзья.

— Ничего подобного.

— Титус говорит, что ты для него как отец.

— Вы, я вижу, всласть обо мне посудачили.

— Не сердись, Чарльз, — сказал Перегрин. — Мы не ожидали, что угодим в такую передрягу. Мы приехали сюда отдохнуть. Но видим, что тебе несладко, и хотим тебя поддержать.

— Вы ничем не можете мне помочь.

— Неверно, — сказал Джеймс. — Я думаю, тебе станет намного легче, если ты обсудишь все это дело с нами — не обязательно детали, но общую линию. Это не потребует от тебя ничего бесчестного. Так вот, грубо говоря, возможны два варианта: или ты держишь ее у себя, или возвращаешь. Рассмотрим сперва, что будет, если ты ее вернешь.

— Я не собираюсь ее возвращать, как ты изволил выразиться. Она не бутылка.

— Из слов Титуса я понял, что ты отчасти потому не отвозишь ее домой, хоть она и хочет уехать…

— Она не хочет.

— …что опасаешься за нее, боишься каких-нибудь эксцессов со стороны мужа.

— Это одна из причин, есть еще сто других.

— Но если эти возможные эксцессы — результат недоразумения и если это недоразумение можно разъяснить…

— Не говори глупостей, Джеймс. Ты отлично понимаешь, что то, что я сделал, как это ни назови, нельзя ни разъяснить, ни оправдать. И ты, пожалуйста, думай, что мне говоришь.

— Я пытаюсь сказать тебе две вещи. Во-первых, что, если ты намерен отвезти ее домой, это надо сделать с умом. Мы все поедем с тобой в порядке демонстрации силы, а также чтобы подтвердить твои показания.

— Показания?!

— А во-вторых, что, если ты не собираешься ее вернуть, потому что боишься насильственных действий, и этот страх можно ослабить, это может повлиять на твое решение.

— Ты понимаешь, что он имеет в виду? — спросил Перегрин.

— Да! Но, как признал Джеймс, понять ситуацию не в ваших силах. Вы говорите — объяснить, подтвердить показания, с тем же успехом можно что-то объяснить бизону. И вообще вся эта аргументация ни к чему, двух возможностей нет. Я не допускаю возможности ее возвращения к мужу.

— Ну тогда рассмотрим второй вариант, — сказал Джеймс.

— Ничего мы рассматривать не будем. Я не желаю, чтобы вы копались в этой проблеме. Это наглость с вашей стороны и очень для меня обидно. Но раз уж речь об этом зашла, я хотел бы спросить Титуса, почему мне, по его мнению, следует отпустить его мать домой.

Титус, все это время неотрывно глядевший на ветчину (может быть, проголодался), покраснел и ответил с явной неохотой, не поднимая глаз:

— Ну… понимаете… тут как бы и моя вина…

— Это еще каким образом?

— Это очень трудно, когда отцы и матери… тут намешано столько разных эмоций как бы это сказать… предрассудков, что ли. Может, я вам все описал ужаснее, чем оно было, хотя и было ужасно. А она часто преувеличивает, в голове у нее полно всяких идей и фантазий. Может быть, ей с ним и правда лучше, а я против того, чтобы людей принуждали, по-моему, люди должны быть свободны. Вы хотите все решить наспех. Но если она захочет к вам прийти, то может прийти и потом, когда успеет все обдумать.

— Правильно, Титус, — сказал Джеймс.

Титус бросил на него взгляд, всколыхнувший мою недремлющую ревность. Перегрин сказал:

— В браке ты ничего не смыслишь, Чарльз. Не побывал в этой шкуре. Тебе кажется, что любая размолвка — это конец, крушение, а это вовсе не так.

— Прежде всего, — сказал я, — свобода здесь ни при чем, мы имеем дело с человеком запуганным, с узницей. Ее нужно вывести из тюрьмы, сама она никогда не выйдет. Так что решать это надо сейчас. Если она к нему вернется, то уж не уйдет никогда.

Джеймс сказал:

— А это разве ничего не значит? Разве это не значит, что ей следует вернуться? Что она хочет там остаться? Обычно люди делают то, что им хочется, пусть и не сознавая этого.

— Может, она и останется. Но «захочет»? Тут не размолвка, как сказал Перри, тем доказав, что понятия не имеет, о чем идет речь. Этот человек замучил ее, затравил, она никогда не была с ним счастлива, она сама мне это сказала.

— Может, брак ее и не был счастливым, но продержался он долго. Ты слишком много думаешь о счастье, Чарльз. А это не так уж важно.

— Так и она сказала.

— Вот видишь.

— Титус, — спросил я, — счастье — это важно?

— Да, конечно, — ответил он и наконец посмотрел мне в глаза.

— Вот видишь, — сказал я Джеймсу.

— Голос молодости, — усмехнулся Джеймс. — А теперь выслушай еще один довод…

— Беда твоя в том, Чарльз, — перебил Перегрин, отхлебнув виски, — что ты, как я уже имел случай заметить, презираешь женщин, видишь в них движимое имущество. Для тебя и эта женщина движимое имущество.

— …еще один довод. Эта драма разыгралась очень быстро, в сплошном вихре мыслей и чувств. Ты говоришь, что все эти годы хранил в душе образ чистой первой любви. Возможно, ты даже возвел ее в высшую ценность, в эталон, по сравнению с которым все другие женщины ничего не стоят.

— Да.

— Но не следует ли тебе пересмотреть эту ведущую мысль? Не буду называть ее фикцией. Назовем ее сном. Конечно, мы все живем в снах, и даже в упорядоченной духовной жизни, а в каком-то смысле особенно там — трудно отличить сон от действительности. В житейских делах на помощь человеку приходит здравый смысл. Большинству людей он заменяет моральное чувство. Но ты, как видно, нарочно отгородился от этого скромного источника света. Спроси себя: что и между кем, по сути, произошло столько лет назад? Ты сочинил из этого сказку, а сказки лгут.

(Здесь Титус, не выдержав, украдкой схватил кусок ветчины и ломоть хлеба.)

— И этой сказкой из далекого прошлого ты руководствуешься, намечая для себя важный и необратимый поступок на будущее. Ты делаешь рискованные обобщения, а обобщения и всегда-то таят опасность, вспомни Расселову курицу.

— Расселову курицу?

— Жена фермера каждый день выходила во двор и кормила курицу. А однажды вышла во двор и свернула курице шею.

— Не понимаю, давай лучше без курицы.

— Я хочу сказать, что ты на основании весьма зыбких, на мой взгляд, данных — собственных воспоминаний об идиллических сценах в школе и тому подобное — предположил, что стоит тебе ее увести, и ты сможешь ее любить и дать ей счастье, а она сможет любить тебя и дать тебе счастье. Такие ситуации до крайности редки и трудно достижимы. Далее, как нечто неотделимое от счастья, которое ты так высоко ценишь, ты предположил, что спасти ее таким образом, пусть и без ее согласия, это нравственно. А не следует ли тебе…

— Джеймс, сделай милость, перестань оскорблять меня твоими высокопарными выкладками. Ты совершенно невыносим. Как ты и сказал, дело это разыгралось быстро и изрядно запуталось. Но в пределах этой путаницы никакой нравственности уже нет. Это — обыкновенная человеческая жизнь. Возможно, солдаты-отшельники в таких вещах не разбираются.

Джеймс улыбнулся:

— «Солдаты-отшельники» — это очень мило. Так ты признаешь, что не уверен, что увести ее силой было бы похвально?

— Не уверен, откуда мне знать? Но ты пытаешься навязать мне аргументацию, которая для этого случая не подходит. Все, что ты говоришь, это не по существу, какой-то абстрактный комментарий. Это ты «сочиняешь сказку». А в моем мире все реально.

— Ну, а какая аргументация для этого случая подходит?

— Что я ее люблю. Она меня любит. Она это сказала. А любви нет дела до «мнений» и «обобщений». Любовь знает. Она была очень несчастлива, и я не отпущу ее к тирану, который теперь станет обращаться с ней еще более жестоко. Пусть я сам навлек это на нее, но это факт. Свидетель жестокого обращения у нас имеется, хотя он как будто и не склонен давать показания.

— Это не довод, — сказал Джеймс. — Скорее, это довольно-таки путаная формулировка идеи.

— Так или иначе, на основании этого я намерен действовать. Не понимаю, зачем я вообще дал втянуть себя в этот дурацкий спор.

— Очень хорошо. Мое личное мнение, надо полагать, уже всем ясно, а тебя, естественно, оно может не интересовать. Но вот что я хочу добавить: если ты, хоть и опрометчиво, все-таки решишь ее увезти, мы все готовы по мере сил помочь тебе в этом. Так я говорю?

— Так, — сказал Перегрин.

— В чем-то я с Чарльзом, пожалуй, согласен, — сказал Гилберт.

— Например, куда ты ее увезешь? Надо подумать и о деталях. Что она будет делать целыми днями?

— Одного этого вопроса достаточно, — сказал Перегрин, — чтобы любой мужчина раздумал жениться.

— Чарльз, прошу тебя, не считай меня наглым, а главное — поверь, что я хочу тебе добра. Я просто не могу спокойно смотреть, как ты летишь в пропасть. Тут нужно действовать сообща. Может, ты разрешишь мне поговорить с ней? Очень недолго.

— Тебе? Поговорить с ней? Да ты с ума сошел! И тут я услышал страшные звуки, звуки, которых я, в сущности, ждал и боялся с тех самых пор, как затеял свой опасный эксперимент. Хартли наверху вдруг стала колотить в дверь с криком: «Выпусти меня. Открой!»