НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 19 - Георгий Гуревич

Когда читаешь произведения советских фантастов, радуешься тому, что жизнь воспринимается прежде всего как деяние, как творческий труд, а не как потребление. Советская фантастика справедливо и воинственно утверждает коммунистическое понимание будущего как наибольшего развития возможностей человека, в противовес буржуазному представлению о будущем как потреблении и самодовольном ничегонеделании. В этом отношении советская фантастика полемизирует не только с буржуазными теориями, но и с теми ранними социалистическими утопиями, которые, возникая в мире голода, нищеты и нужды, прежде всего подчеркивали БЕЗЗАБОТНОСТЬ и МАТЕРИАЛЬНУЮ ОБЕСПЕЧЕННОСТЬ в коммунизме (а этом отношении даже знаменитый «Четвертый сон Веры Павловны» весьма уязвим!).

Но в то же время есть в словах Маши Юркоаской и нечто иное, что заставляет вглядываться в проблему пристальнее. Почему страшит ее «смысл жизни в работе»? Не потому ли, что эта концепция отразила не только истину, но и крайности нашего времени, времени, когда многие вопросы решаются в максималистском «или — или»?

Понять этот максимализм можно: физически не хватает жизни, чтобы совершить все, что хочется. Умирают Циолковские и Королевы, не осуществив и сотой доли задуманного. И дело не только в том, что, по словам поэта, «путь у нас короче тех путей, что намечает взгляд». Не хватает жизни еще и потому, что не так велика масса творчески работающих людей, которым приходится в самом прямом смысле слова работать за пятерых, а в пересчете на человечество планеты — и за тысячи людей. Сказывается ограниченность наших форм воспитания, образования, обучения.

В произведениях фантастов нередко духовная жизнь героев выглядит обедненно. Эта бедность еще разительней оттого, что фоном ей служат воистину космические достижения науки и техники.

Например, в жизни людей будущего почти вовсе отсутствует искусство как одна из основных форм духовной жизни человечества. Недаром тревожился один из героев «Туманности Андромеды»: «Человечество развивается слишком рационально, слишком технично, повторяя, конечно, в несравненно менее уродливой форме ошибки древности». Не знаю, какую древность имел он в виду, но думаю, что судил о человечестве по книгам фантастов, потому что в них эмоционально-эстетическая жизнь людей несравненно беднее, чем она на самом деле в настоящем.

Право, повесить бы фантастам у себя над письменным столом горькое признание Чарлза Дарвина, писавшего, что утрата эстетического вкуса «равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы».

Не потому ли в иных произведениях фантастов о будущем жизни и характеры героев предстают обедненными в сравнении даже с самыми рядовыми современниками нашими, и тогда терпит крах вся концепция будущего, какими бы прекрасными идеями и изобретениями она ни оснащалась.

IV. Конфликты гармоничности…

Приступая к работе над «Туманностью Андромеды» — романом, обозначившим новые горизонты советской фантастики, И. Ефремов задумался над самой кардинальной проблемой: чем занять своих героев, чтобы они не выглядели резонерами. На заре космической эры казалось совершенно естественным, что все их основные помыслы должны быть сосредоточены на космосе: «Самым логичным казалось обратить их помыслы к далеким звездным мирам, «зажечь» их собственной мечтой о контакте с братьями по разуму на иных галактиках». Удалось это писателю с лихвой: не только героев своих, но и соратников по писательскому цеху «зажег» он так, что, читая иные фантастические романы и повести, уже начисто забываешь про Землю. Герои появляются на ней разве что в отпуск, для лечения или отдыха.

Дерзкое открытие первопроходца стало превращаться в штамп, и даже более чем штамп — стало формой бегства от земных проблем, бегством от серьезной концепции в мир, где казалось возможным все: иные законы природы, иные законы психологии — все, что сулило полную свободу фантазии. Однако уже первые реальные шаги человека в космосе показали, что он оказался прежде всего продолжением Земли, стал делом для Земли. Прав герой Артура Кларка: «Что может быть нудней вчерашней научной фантастики?.. До шестидесятого, а может, и до семидесятого года еще писали о первом полете на Луну. Сейчас это читать нельзя. Когда на Луну слетали, несколько лет еще можно было писать о Марсе и Венере. Теперь и это невозможно читать, разве что для смеха».

Вот почему для серьезных писателей космическая тема оказалась довольно быстро исчерпанной, по крайней мере в серьезных ее аспектах, ибо довольно скоро стало ясно, что как контакты с инопланетянами, так и полеты в другие миры едва ли станут возможными в пределах исторически прогнозируемого времени. Тема перешла в разряд приема, аллегории, остранения.

Одними из первых это почувствовали Стругацкие. Уже в «Стажерах», написанных в 1962 году, один из главных героев Иван Жилин, бортинженер космического корабля «Тахмасиб», начинает ощущать странное чувство раздвоенности, «как будто каждый раз, когда он уходит в рейс, на Земле остается какое-то необычайно важное дело, самое важное для людей, необычайно важное, ВАЖНЕЕ ВСЕЙ ОСТАЛЬНОЙ ВСЕЛЕННОЙ (выделено мною. — Ал. Г.), важнее самых замечательных творений рук человеческих». Какими пророческими оказались слова Н. Тихонова, написанные свыше полувека тому назад: «Вижу я, что небо небогато, но про землю стоит говорить!» Что же представлялось Ивану Жилину более важным, чем покорение иных планет?

Более важным было помочь людям: «Помочь им входить в жизнь, помочь найти себя, определить свое место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлеб.

Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью.

Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро.

Научить презирать мещанскую мудрость.

Научить, что любить и плакать от любви не стыдно.

Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни.

Научить доверять движениям души своего ближнего.

Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому.

Научить, что депо не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других.

И научить их, что один человек ни черта не стоит». В этой большой цитате, выписанной нами, стоит обратить внимание на то, что все проблемы несут на себе отсвет злободневных проблем конца пятидесятых — начала шестидесятых годов (в гипотетические времена, описываемые в повести, проблемы наверняка станут иными) и на то, что все это прежде всего проблемы НРАВСТВЕННЫЕ.