Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Так попадают в краткий свой парадиз

аргументы и факты и прочая лабуда…

Выражение “аргументы и факты” перестает быть стертым и смещает стереотипную реальность, к которой относится, делая ее по-новому ощутимой. Это неожиданное столкновение реальностей, как бы разных измерений, и создает у Караулова лирический сюжет, поскольку герой непременно вынужден ориентироваться между ними или просто подбирать слова, заново называя вещи. Отсюда — удивленная, но вместе с тем и неуверенная интонация карауловских текстов — ведь их герой неожиданно для себя очутился в мире, который должен быть построен по законам житейского и поэтического здравого смысла, а оказался каким-то “не таким”, потому что в нем смешались времена, страны, вещи, слова, фантазия и реальность:

Уже сирень цветет, и сельские деды

с пивной бутылочкой шагают у воды.

В густеющей крови еще не умер Брежнев,

и неизвестный щурится герой;

“я вас любил так искренно, так нежно”

им вспоминается порой.

Когда сирень цветет, когда неспешным ходом

программа школьная сочится из земли,

я буду Господа молить с моим народом,

чтоб в свой черед и липы зацвели,

чтоб грядки ровные покрылись овощами

на летний стол и про запас,

а не бродил бы Вий с огромными хвощами,

растущими из глаз.

(“Окраина”)

Вий кажется непонятным, претендует на некий обэриутский абсурд, но в карауловской поэтике абсурда нет. Вий закономерно продолжает тему “школьной программы”, которая, в свою очередь, реализует воспоминание — стереотип жителей окраины (“я вас любил”). Просто смысл в карауловских текстах зачастую выходит из-под контроля, начинает порождать отдельную реальность, воплощаться не в слова, а в вещи, и развивается сам по себе, что для героя часто оказывается фатальным. Мир у него на глазах из узнаваемого превращается в отчужденный. Стереотипы, стертые образы и нужны для того, чтобы создать этот зыбкий эффект тут же распадающейся узнаваемости. Потому и лирический герой у Караулова — всегда “не включен”, “нездешен”, всегда созерцатель, а иногда и шпион:

Миссия выполнима, но есть проблемы:

Не подключаются проводки и клеммы,

Ствол у винтовки крив, как у той осины,

И прохудились брюки из парусины.

Бледное солнце — волчок со смещенной осью,

Супершпион выходит в чужую осень.

(“Мгновения осени”)

Словом, сборник показывает классическую лирику в процессе метаморфозы, которая все не заканчивается.

Геннадий Калашников. Звукоряд. М., “Эксмо”, 2007, 256 стр.

Это избранное автора за много лет — от 1960-х до 2000-х. Автор выбрал непростой и нехарактерный для актуальной поэзии путь: его стихи ориентированы на традицию русской философской лирики от Баратынского до Тютчева. Отсюда — их созерцательность, пристальное внимание к стихиям и явлениям природы. Но натурфилософский взгляд, присущий избранной Калашниковым традиции, предполагает, что в “созданье” обязательно воплощен “Создатель”, а мир представляет собой “тождество”, зримое воплощение Абсолюта. А в ХХ веке так уже не получится. Иногда, конечно, “тождество” оказывается доступным и зримым — в пластичных, ощутимых вещах действительно явлено желаемое единство, искомая сущность, и метафорой поэзии оказывается не “зеркало”, а “ладонь”, потому что “понять” — значит “коснуться”. И тогда современный мир, окраинная Москва во всех частностях и “прозаических” подробностях полностью укладываются в классическое поэтическое пространство, а бытовая лексика становится частью языка классической поэзии, не разрывая поэтической ткани:

То, что прочел, оно с тобой всегда

И все своим подсвечивает светом.

Редеет облаков в Чертанове гряда,

Так я сказал, и кто помог мне в этом?

Но иногда — мир рассыпается, и герой Калашникова оказывается созерцателем “без места”:

Сплющенный меж мохнатой тьмой и колючим светом ты

всего лишь перепонка колеблемая мембрана и уж конечно не голос

.....................................................................

ты дробишься, множишься и собираешься вновь один и тот же

и каждый раз по-иному

и непонятно как надо (и надо ли) ибо миг и мир (как всегда) уже не таков

Между этими полюсами и располагается, видимо, лирический сюжет поэзии Калашникова: в пестроте явлений не утратить сущности, найти ее знаки, удержать их в сознании…

Аркадий Штыпель. Стихи для голоса. Вторая книга. М., “АРГО-РИСК”, “Книжное обозрение”, 2007, 104 стр. (Книжный проект журнала “Воздух”, вып. 25).

Сборник поэта Аркадия Штыпеля, известного московской литературной тусовке победителя слэмов, состоит из четырех частей — “Поэмы”, “Стихи для голоса”, “Цепные стихи” и “Стихи с комментариями”. В последних двух разделах автор вводит читателя в свою творческую лабораторию. Причем если в предисловии к “цепным стихам” он показывает, исходя из какого формального принципа были написаны тексты, которые впоследствии оказались “довольно связными и даже бесхитростными”, то комментарии он выстраивает несколько иначе: стремясь к объективности, абстрагируясь от собственной интенции, Штыпель анализирует уже имеющийся смысл, разбирает свои стихи как чужие. В этом разборе важно то, что он исходит из лингвистической и лингвопоэтической составляющей стихотворения, показывает как значимые смыслообразующие моменты чистой формы. Если обратиться к текстам, то становится понятно, что именно такой подход является здесь наиболее адекватным.

Стихи Штыпеля — откровенно экспериментальны. Это — опыт с хлебниковским “самовитым словом”. Причем подобный эксперимент — не только способ порождения текста, но и его “метасюжет”. В центре внимания Штыпеля — говорящий человек, погруженный в стихию собственной речи, которая свободна от субъекта (одна из поэм так и называется “Поэма без поэта”) и сама себя проговаривает. Отпущенное на свободу слово то превращается в чистое звучание, сказово “выголашивается”, то опять выплывает в зону значений. Так логос превращается в голос и наоборот (в поэме “Во весь логос”). Тексты Штыпеля — одновременно “темные” (семантически) и “яркие” (образно). Они — то заумь, то загадка. Форма в них настолько напряжена, что читатель предельно активизируется, чтобы стать соучастником текста и придать ему необходимую связность. И автор помогает читателю, наполняя тексты метаописаниями (“как меня читать”), которые, правда, не проясняют смысла и метода, а лишь иронически на него намекают:

плюнешь: графомания

позор вздор

но есть ведь энергия непонимания

узорный молниями зазор

меж полюсами текстуальных

темнот —

разряд

и сонмы сусликов печальных

в стерне свистят

Андрей Левкин. Счастьеловка. М., “Новое литературное обозрение”, 2007, 125 стр.

Странная книжка. В ней все соединяется. И это по ходу чтения становится понятно. Но по ходу того же чтения становится понятно и другое: что с чем соединяется — в случае Левкина не столь уж важно. Книга представляет собой цикл небольших эссе, являющихся чем-то вроде глав в едином авторском рассуждении-монологе, который даже и не монолог, а поток говорящего сознания, а потому и речь в ней идет о состоянии мира в момент этого говорения. Поскольку сознание мыслит на русском языке и носитель его находится в России 2004 года, то эти две вещи — сознание и Россия, — соединяясь, дают нечто уникальное по содержанию и методу. Это что-то вроде энциклопедии России 2000-х, некое описание того, как и чем живем мы все сегодня. Но сделано оно методом, похожим на феноменологическое усматривание. Все эти вещи — политические расклады, повседневные состояния — даны из переживающего их сознания, или, как говорят философы, — “интенционально”.

Левкин описывает некие находящиеся в сознании граждан, не имеющие названия, но отчетливо переживаемые ими конфигурации. И тогда понятно, что там, в этой темной области, все и вправду соединено со всем и запах свежего снега неотличим от политического тренда, а “культурный слой” и/или “родина” — это набор общих разнородных переживаний, из которых второе — утрачено, а первое, напротив, сформировалось к 2004 году. Поскольку культурный слой — “это то, что есть, но никем не замечается. <…> Между культурным слоем и среднестатистическим мозгом связь простая: пока слой не сложился — мозги не синхронизировались, общности не будет”. Левкин же как раз прослеживает тонкие моменты перехода индивидуального переживания во всеобщее, связывающее идентичность индивидуума и общественную идентичность. Что в момент формирования “культурного слоя” наиболее важно. Причем интересно, что поскольку исследование оформлено как поток сознания, то категории его как бы не предзаданы, они рождаются внезапно из самой речи, как и объекты. Мир ведь не рассматривается как реальный, но конструируется как возможный, причем множественно возможный и логически непротиворечивый. Именно в ходе этого процесса не то вызревания, не то конструирования возникает и получает название и та точка, где все соединяется. Это, собственно, счастье. То есть сам трактат становится тем, что обозначено на обложке. Прибором по уловлению счастья. Счастьеловкой.