Покушение в Варшаве - Ольга Игоревна Елисеева

А потому надо удерживать посольство в дороге, ласкать, сколько можем. Застряли в Москве? Конечно. Большой город. Пусть ходят по театрам, кремлевским закромам, забавляются оркестрами роговой музыки на ночных озерах. Что угодно – только не двигаются. Пока фактически отправленный на убой принц жив – нет повода начать войну.

По донесениям Жоржа из Первопрестольной, персы вообще не хотели нового конфликта. Верить или нет? В любом случае надо торопиться домой.

– Твоя мать сейчас живет в Москве? – Александр Христофорович положил тяжелую руку на бок Софи Апраксиной.

– Конечно, – отозвалась та сквозь сон. – Моя мама урожденная княжна Голицына. Все Голицыны предпочитают жить в Москве. – Она проснулась и села в кровати. – Моя мать там очень влиятельна. Помнишь, у Грибоедова: «Что будет говорить княгиня Марья Алексевна?» Это про мою матушку.

«Опять Грибоедов!» – чуть не застонал Шурка, уронив ладонь на лоб. Вдруг его посетила мысль.

– Она дает балы? Твоя мать дает балы?

– Еще бы. – Софья Петровна ладонью взъерошила его влажные со сна волосы, ну те, что остались, на висках. – Нечасто. На все нужны средства. Хотя мать очень богата.

– Напиши ей, – потребовал Александр Христофорович. – И от имени императора попроси дать бал в честь персидских гостей.

«Ублажайте их, сколько можете», – мысленно взмолился он, обращаясь не то к знаменитой Марье Алексеевне, не то ко всем москвичам.

* * *

– Наша «великая бабушка» натворила дел, – рассуждал цесаревич, сидя за завтраком с супругой. – Зачем ей понадобилось делить Польшу? Русские земли стонут под игом иноверцев? Чушь. Они будут также стонать под любой властью. Ибо им люба воля-вольная, сиречь анархия.

Княгиня Лович кивала в такт его голосу, особенно не вслушиваясь в рассуждения. Ее беспокоила сахарная корочка на горшочке каши – не пригорела ли?

– Зачем присоединять Крым и помогать грекам против турок? – продолжал муж. – Зачем называть меня таким именем? Константин – царь для Константинополя! Теперь хлопот не оберешься.

Менее всего он мечтал попасть на развалины Византийской империи. Второй из великих князей нашел дом в Польше и не хотел больших хлопот, которые неизбежны, когда устраивается новое государство. Пусть августейший брат клятвенно заверил его, что не хочет Константинополя, что уже и с Варшавой русским через меру хлопот. Что толку?

– Теперь мы обязаны всюду поспевать и быть в вечной связке с пруссаками и австрийцами из-за польских земель. С султаном – из-за греков. С англичанами – из-за места под солнцем.

– Последнее вы вряд ли можете отнести на счет бабушкиных каверз, – сказала Жанетта, подавая мужу кусочек морковного пудинга со сливочным кремом. – Друг мой, я вчера выписала из книги аббата Паоли несколько страниц об искушении и смирении, придете послушать меня после парада на Саксонской площади?

Константин едва не застонал. Вахтпарады и разводы, которые он раньше так любил, теперь, после приезда брата, приносили ему мало удовольствия. Все смотрели на государя, а тот, против прежнего – исполнительного и придирчивого Николая – мирволил офицерам да еще выговаривал цесаревичу:

– Вы требуете от всех невозможного совершенства. Это люди, а не цирковые машины. Если рядовому Красиньскому села на нос муха, он не мог не чихнуть…

– Чихать в строю! – взрывался Константин. – Ну уж, увольте! Такой распущенности ни один порядочный капрал не потерпит.

«Да вы-то не капрал!» – читал он на лице брата.

– Как вам терпится? – с отвращением и упреком бросал цесаревич.

Император разводил руками: терпится вот.

– И не такое сносить приходится, – иногда откровенно подтрунивал Никс. – Непокорность, перечливость, потоки жалоб, которые я, государь в своей стране, не могу удовлетворить.

Все, кто слышал, проникались пониманием – по рожам видно, чуть не кивают!

Хоть за завтраком, у себя дома Константин Павлович мог отвести душу: ругал гостей на чем свет стоит. Благо они в Круликарне, как в скворечнике. Ничего не слышат.

– Сколько я еще буду корчить из себя шута? – муж срывал с шеи салфетку. – Он только моей милости обязан престолом. Надо же понимать… настоящий-то государь я!

Ненормальнее ситуации не придумать. И поставил себя в нее Константин сам. Жанетте иногда казалось: специально. Чтобы посмотреть, как остальные будут выкручиваться.

– Он всем обязан мне. И мог бы в благодарность оставить меня в моей Варшаве в покое.

Именно поэтому княгиня каждый день читала мужу душеспасительные тексты. А вечерами молилась: ну скорее же, скорее уезжайте! Пусть коронация пройдет одним махом, и гости уберутся домой. Тогда муж снова будет спокоен. Очень большая натяжка. Константин спокоен не бывал. Не давал спуску, скручивал в бараний рог, отправлял, куда Макар телят не гонял, показывал Кузькину мать. Какие еще бывают русские выражения?

Княгиня выучила их наизусть, но вот беда: императора нельзя было послать на поиски Макара или напугать неказистой матерью Кузьмы. Начав служить еще в юности, под гневливым окриком брата, тот вообще не воспринимал угроз. У крика есть особенность – к нему привыкают и начинают в грош не ставить.

Именно эту особенность демонстрировали все прибывшие с Николаем генералы. Видимо, у них семейная привычка – срываться. Но вот чего Жанетта никогда не видела у Константина: царь извинялся. Особенно если бывал крут и несправедлив. Как-то понял, что ему просто не смеют возразить. Правда, он наивно думал, что обычного: «Прости, брат», достаточно. Но все люди разные. Некоторые просто не умеют прощать. Затаиваются, копят зло. Это она хотела бы сказать Николаю. Но, как и многие, не смела.

Прежде они всегда общались с большой охотой, когда третий из великих князей приезжал в Варшаву. Изменился ли он в отношении нее после коронации? Совсем нет. Но теперь в его манере появилось что-то подчеркнуто милостивое, снисходительное. Минутами становилось жаль того ершистого, всклокоченного, простоватого парня, каким Жанетта знала Никса раньше.

Сейчас это был импозантный молодой мужчина. Очень красивый и сознающий свою красоту. А кроме того, и власть – вес каждого жеста, каждого слова. И, что самое неприятное, при соблюдении всех внешних формальностей в отношении старшего брата, уступившего ему престол, Николай в глубине души считал, что ничем тому не обязан.

Если это видела кроткая Жансю, то что же умел разглядеть Константин, который был куда проницательнее жены?

Затаенный упрек? Желание все изменить, как ему, государю, нравится? Неумение ценить советы? Желание свернуть то, что нагородил покойный Ангел, чтобы дышать свободно? Цесаревич понимал чувства брата и тяготился. Как тяготились им самим.

– Милая, я больше не нужен, – вырывалось у супруга. – Именно это брат и приехал мне сказать. Да как-то язык узлом завязался. Он с детства был такой: горазд сопли жевать.

«Не вы ли сами его запугали?» – с упреком думала она.

– Я ковром ему под ноги стелюсь!

Княгиня знала, что на такой ковер не наступают, – пропитан кровью кентавра. Завернись – вспыхнет.

Отдохновение она находила в беседах с императрицей. Но та боялась за своего мужа и смотрела с немым укором: «Опять Константин показал себя…» Дальше следовал рассказ об обыденных вещах: раскричался на разводе, посадил актеров на гауптвахту, выгнал сенаторов, которые пришли с представлением, да не к нему, а к императору…

Жанетта тоже измучилась с гостями. Казалось, они просто не могут