Рыцари былого и грядущего. Том I - Сергей Катканов

Если бы Раймонда де Пюи разом пронзили десять стрел, он и то не испытал бы такой боли, которую причинили ему слова Гуго. Раймонд был настолько потрясён, что совершенно не воспринял оскорбительность слов этого мальчишки. Его мучительно терзало ощущение глубокой правоты юного рыцаря. Немыслимой и неслыханной правоты. А ведь этот израненный мальчишка-герой всего лишь вслух произнёс то, о чём не принято говорить. Нет, ещё хуже — о чём не принято думать. А мальчишка и думает, и говорит, и делает. Неожиданно на Раймонда нахлынул его старый кошмар, который впервые пришёл к нему не во сне, а наяву — он очень явственно почувствовал, что тонет в безбрежном и бездонном море крови — тяжёлые рыцарские доспехи тянут его ко дну. Он, как всегда в минуты посещения этого кошмара, почувствовал себя мёртвым и сказал голосом, который мог принадлежать только мертвецу:

— Ты многое видел, юноша. Но ты не видел того, что видел я. И не дай тебе Бог.

Раймонд де Пюи вышел из комнаты странной, неестественной походкой, как будто его ноги были деревянными.

Роланд ни разу не вмешался в словесное сражение Гуго и Раймонда, но он ловил каждое их слово. Они говорили о самом главном вопросе его жизни. Здравая житейская правота Гуго была для него живительной. Конечно, у Гуго не было ответов, но он обладал удивительной способностью ставить вопросы так, как их никто не ставил. «Действительно, — подумал Роланд, — на чём основано убеждение, что монах не может сражаться? Разве я хоть раз слышал внятное богословское обоснование этого всеобщего убеждения? Мы с Гуго спасли жизнь восьми паломникам. Рыцарь де Пейн совершил подвиг, а монах Роланд совершил грех? Нелепость. Но тогда и отчаянье от совершённого греха — нелепость. Я не убийца. Я воин-монах».

Приходя в себя, они молчали больше часа, пытаясь переварить то, о чём шла речь. Наконец, Гуго решил поделиться главным из своих выводов:

— Ты знаешь, брат Роланд, я хоть и не монах, но ведь я все последние годы жил согласно монашеским обетам, которых, впрочем, не приносил. Я сохранял целомудрие. Я выбрал добровольную нищету и даже решил не прикасаться к деньгам. Деньги — у моего оруженосца, и я позволил ему иметь их ровно столько, сколько необходимо для нашего пропитания. С послушанием у меня похуже, но это лишь потому, что мне пока не у кого находиться в послушании, а так — я готов. Я был бы счастлив принести монашеские обеты и если даже их не примут, мне никто не запретит их соблюдать. Мы с Жаком живём, как братья, то есть как и положено монахам.

Сердце Роланда живо откликнулось на последние слова Гуго. Он рассказал про свою мечту о создании подлинного монашеского братства и о том, как им с отцом Робертом удалось это осуществить. Гуго растрогался, его очень увлекли идеи Роберта и Роланда. Он рассказал про свою мечту — о достижении Царствия Небесного. Роланд так же в свою очередь расчувствовался. Их мечты сразу же слились в одну и они поняли, что навеки стали духовными братьями.

Гуго принимал решения быстро. Вскоре он произнёс слова, определившие всю его дальнейшую жизнь:

— Кольчуга приросла ко мне, но я готов надеть поверх неё монашескую сутану.

Неторопливый в решениях Роланд тем не менее сразу же откликнулся на порыв обретённого брата:

— Сутана приросла ко мне, но я готов надеть поверх неё рыцарскую кольчугу.

Раймонд де Пюи больше не заходил к ним. Через неделю Гуго и Роланд оправились достаточно, чтобы встать на ноги. Оба они испытывали большую неловкость перед де Пюи, которого Гуго, совершенно того не желая, видимо, очень сильно обидел. Они отправились искать госпитальера, что не составило большого труда.

— Рад видеть, что вы оба уже встали на ноги, — де Пюи улыбнулся с большой тоской.

— Простите меня, доблестный де Пюи, за те неразумные слова, которые я вам наговорил.

— Ваши извинения приняты. Поймите, Гуго, что я не трус, который прячется от боя в богадельне.

— Да что вы, Раймонд. Я восхищаюсь мужеством рыцаря, который вместе с Готфридом шагнул на иерусалимскую стену. Я совершенно не имел в виду ничего такого. Если вы больше не сердитесь, мы с Роландом очень просили бы вас рассказать о штурме.

— Ну что ж. Я никогда и никому не рассказывал об этом кошмаре. Другие участники штурма, уверяю вас, тоже весьма не любят о нём вспоминать. Но, видимо, пришло время. Может быть, тогда вы поймёте меня.

Насколько мне известно, в Европе до сих пор судачат о том, что крестоносцы напрасно освобождали Иерусалим. Дескать, христиане, проживавшие в Святом Граде, находились в полной безопасности, никто их за веру не преследовал и вообще пальцем не трогал, а потому ни в каком освобождении они не нуждались. Если вы слышали что-нибудь подобное — не верьте. Это ложь. Положение иерусалимских христиан, когда мы подходили к стенам Святого Града, было воистину ужасным. При арабах местные христиане может быть и жили в относительной безопасности (и то лишь относительной), но когда город завоевали турки жизнь иерусалимских христиан превратилась.

Церкви Иерусалима ежедневно подвергались жестоким нападениям. Порою неверные врывались в церкви прямо во время богослужения. С бешенными криками они опрокидывали священные сосуды и топтали их ногами, избивали священников, подвергали их изощрённым оскорблениям. Иногда забирались на алтари и дико гоготали. У какого христианина не содрогнется сердце, когда он узнает, что на алтарях, где находились Святые Дары, ныне восседают разнузданные богохульники. Иступлённое варварство этих нехристей являлось во всей силе особенно во время торжественных дней. Рождество Христово и Святую Пасху турки обычно встречали убийством христиан.

Иерусалимский патриарх стал настоящим страстотерпцем. Его не убивали, кажется, лишь для того, чтобы иметь возможность постоянно глумиться над самым уважаемым христианином Святого Града. Нередко можно было видеть, как патриарха, схватив за бороду, тащат по улице, словно последнего раба. Иногда его безо всякой причины бросали в темницу, зная, что это вызовет скорбь у всех христиан и можно будет поглумиться над ними, когда они придут просить о его освобождении.

— А паломники? — Гуго вставил вопрос, — как тогда обстояло дело с паломниками?

— Ничуть не менее ужасно. Пилигримы во все времена шли в Иерусалим, не взирая ни на какие известия о творящихся там ужасах. Шли они и во время владычества турок. Большинство паломников погибало от голода и жажды ещё по дороге, потому что в Палестине никто не хотел продать им еды. Те, которым удавалось избежать голодной смерти, чаще всего погибали от бандитских кинжалов. Угрозы и оскорбления, побои и смерть ожидали паломников на Святой Земле. Те из них, кто всё-таки достигали Иерусалима, вдруг узнавали, что за вход в город турки требуют золото, а какое золото могло быть даже у самых богатых из них на исходе этого странствия скорби? Многие паломники погибали под самыми стенами Иерусалима, так и не попав в Святой Град. Некоторые пытались перелезть через стену, и это чаще всего тоже заканчивалось смертью.

— Я помню, Раймонд, что рассказывали в Европе о необходимости защищать восточных христиан, — сказал потрясённый Гуго, — плели множество небылиц и на преувеличения не скупились, но этой страшной правды не знал никто. Когда вы узнали всё это?

— Когда взяли Антиохию, а потом разбили Кербогу, мы ещё долго там жили. Многие крестоносцы вообще не хотели идти на Иерусалим, уже насытив свою жажду подвигов. А так же жажду золота и земельных приобретений. Например, у норманов Боэмунда, который стал князем Антиохийским, и так уже всё было хорошо. А нищие рыцари-крестоносцы, жаждавшие пострадать за Христа, претерпели уже столько бед и лишений, что и эта жажда страданий тоже была утолена. Вот тут-то и начали приходить в Антиохию вести из Иерусалима, дышавшие кошмарной достоверностью. Помню, я сам опрашивал иерусалимских беглецов. Среди них были чудом выжившие паломники, которые теперь возвращались на родину и местные христиане из арабов и армян. Я сравнивал их рассказы. При различии в деталях, они не противоречили в главном и больше уже не вызывало сомнений — в Иерусалиме творятся страшные надругательства над верой христианской. А мы, рыцари-крестоносцы, уже успевшие хорошо отдохнуть и откормиться в Антиохии, были прекрасно вооружены, являли собой грозную боевую силу, но пребывали в неге и праздности. Сердца лучших, самых благородных крестоносцев воспламенились священной ненавистью к врагам Христовым. Наши души вновь испытывали жажду освобождения Гроба Господня. Мы уже видели себя грозными защитниками христиан, претерпевающих нечеловеческие мучения. Начавший затухать священный порыв крестового похода, снова вспыхнул, словно пламя, раздутое дыханьем Божьим. Мы жаждали прославления имени Христова, мы не сомневались, что нашими руками Господь сотворит великое вселенское торжество христианства. Слава Богу, у нас был вождь, достойный этой великой задачи — герцог Годфруа — не чета иным вождям, озабоченным лишь обретением тщетной славы и бренных богатств. Если бы не Годфруа, Иерусалим, возможно, и до сих пор стонал бы под гнётом неверных. Голос маленьких людей, вроде меня, в совете вождей был не особо слышен, но великому лотарингцу оказалось по силам поднять и сплотить воинство Христово на продолжение крестового похода.