Табак - Димитр Димов

Домик Симеона стоял почти на краю города, в непроходимой грязи. Часть двора была залита водой из разлившейся реки. Макс смело вошел в грязь – эту преграду Для шпионов и полицейских агентов, которые не затрудняли себя посещением подобных мест, боясь испортить обувь. Из трубы домика шел дым. Макс постучал в единственное освещенное окошко.

– Кто там? – спросил мужской голос.

Услышав ответ, Симеон открыл дверь, потом зажег спичку, чтобы осветить темную прихожую. Пламя озарило мешок с картошкой, на котором лежали фуражки и потертые зимние пальто. На стенах висели связки чеснока, у порога стояла грязная обувь. По приказанию жены Симеон заставлял своих посетителей разуваться. Максу ото было неприятно, так как носки у него были рваные, но он подчинился.

В комнатке сидело не больше пяти-шести человек, но она была так мала, что казалась битком набитой. Обстановка ее состояла из сундука для одежды, железной печки, двух стульев, стола и топчана, застланного одеялом из козьих шкур. Поперек комнаты была протянута веревка, на которой сушились пеленки, а возле печки стояло корыто, в котором обычно купали младенца. На этот вечер Симеон отослал жену с ребенком к родственникам.

Симеон, рабочий лет тридцати, с узким худощавым чином и спокойными глазами, не мог пожаловаться на свое положение. Он и зимой работал ферментатором на складе «Фумаро». Как только вошел Макс, Симеон подсел к печке и быстро разжег ее, чтобы тот согрелся.

Па топчане сидел Шишко – полный, страдающий астмой мужчина лет пятидесяти, с блестящей лысиной. Его немолодое лицо и седые брови свидетельствовали о большом житейском опыте. Единственный глаз, как бы компенсируя утрату другого, светился какой-то особой мрачной зоркостью. Из-за астмы Шишко дышал тяжело и шумно даже тогда, когда сидел неподвижно. Его знали все коммунисты, и он всюду поднимал рабочих на борьбу, поэтому фирмы принимали его на работу лишь в случае крайней необходимости. Почти неграмотный человек, он был опытным и умелым ферментатором.

Рядом с ним на топчане сидел маленький, незнакомый Максу мужчина, одетый совсем не по сезону – в поношенный летний костюм. Он походил на старьевщика или бродячего торговца. Лицо у него было до того обыкновенное, что почти не запоминалось. Он негромко поздоровался и тут же опустил голову, чем еще больше подчеркнул таинственность своей личности, и, пожалуй, подчеркнул умышленно. Макс не смог уловить выражения его глаз.

На стульях сидели Спасуна и Блаже – ветераны и сподвижники Шишко в прошлых стачках. Вид у Спасуны был угрожающий, вдова не могла похвастаться кротостью нрава. Высокая, крупная пятидесятилетняя женщина с низким голосом и горящими черными глазами, она чем-то смахивала па мужчину. Спасуна была отличной тюковщицей, по мастера принимали ее неохотно из-за ее вспыльчивого характера, так что сейчас она, как и Шишко. осталась без работы. На митинги и демонстрации она приходила с толстой палкой и, если какой-нибудь полицейский осмеливался ее толкнуть, мгновенно обрушивала ее на противника. Не менее больно били врагов ее желчные реплики. Во время стачек она обычно проверяла стачечные посты и обходила улицы с важностью участкового инспектора, пока наконец, чтобы ее арестовать, не высылали целое отделение полицейских.

Макс сел на топчан и поспешно поджал ноги, чтобы скрыть дыры на своих рваных носках и голые замерзшие пальцы. Он заметил, что у незнакомца носки тоже рваные, и его охватило грустное сочувствие к этому человеку. Незнакомец явно был скитальцем, человеком без семьи, которому не согревала сердца заботливость жены, матери или сестры.

– Мы ждем еще кого-нибудь? – внезапно спросил незнакомец.

– Нет. Все здесь, – быстро ответил Шишко.

– Тогда начнем.

И тут Макс увидел, как с лица незнакомца сразу же спала маска безличия и оно перестало казаться незначительным. Эта мгновенная перемена была поразительна. Незнакомец поднял глаза, и оказалось, что они у него твердые, серые, как сталь. За притворно мягким выражением липа, за хорошо разыгранной скромностью бедняка, способной обмануть и самого опытного полицейского, скрывался человек с партийной кличкой Лукан, уполномоченный Центрального Комитета, который нелегально объезжал табачные центры и организовывал бунт голодных. Черты его лица вдруг заострились, теперь оно выражало непреклонную волю. Макс понял, что этот человек отдал свою жизнь делу партии, однако от него веяло каким-то леденящим холодом; казалось, он был оторван от мира и совершенно неспособен понять потребности времени, увлечь сердца рабочих. Этот человек был самоотвержен и честен, но как будто слеп духовно – он не видел, что направляет стачку к недосягаемой цели, заставляя рабочих бесплодно тратить силы. Макс встретился с ним впервые, но угадывал в общих чертах, какие он даст директивы, ибо знал, как действуют Шишко и Симеон. Тактика Лукана грозила утопить стачку в крови и убить веру рабочих в партию.

Лукан начал медленно, ровным, спокойным голосом, не глядя на Макса, которого видел впервые, не выражая особой сдержанностью недоверия к нему или тревоги по поводу его присутствия, но и не говоря ничего лишнего, из чего можно было бы заключить, кто он и откуда. В его словах звучало не волнение, но одна лишь бесстрастная, холодная логика. Он сократил теоретические рассуждения и остановился на фактах. Сказал о кризисе, о жалком положении рабочих табачной промышленности, о предстоящем введении тонги и экономическом проникновении немцев в Болгарию. Только непримиримая борьба коммунистов без уступок кому бы то ни было может вывести страну и рабочий класс из этого состояния, говорил он. Часть рабочих надо бросить в уличные бои, а другие пусть занимают склады. Только так можно заставить хозяев повысить поденную заработную плату, укрепить веру рабочих в партию, достичь каких-либо результатов. Кто видит другой выход из теперешнего бездействия в табачном секторе, пусть выскажется.

– Живем хуже некуда!.. – мрачно добавила Спасуна. Она была нетерпелива и в подобных случаях всегда высказывалась первая. – На скотину стали похожи! День-деньской стираешь на чужих за тридцать левов и кусок хлеба. Детишки мои голодают. Уж глаза у них гноятся от сухомятки.

– Надо принять решение и по вопросу о тонге, – напомнил Блаже. перебивая Спасуну.

– Говорите по порядку, – сказал Лукан.

Он вопросительно посмотрел на Спасуну.

– Чего смотришь? Так оно и есть! – запальчиво крикнула работница. Ей показалось, что взгляд его выражает недоверие. – А уж если на улицу выходить, так давайте побыстрей, ие то все передохнем.

Она гневно сжала руку в кулак и угрожающе замахнулась на кого-то. Ее товарищи улыбнулись.

– А все рабочие выйдут? – внезапно спросил Макс.

– Почему бы и нет?

– Нет, выйдут не все! Они не раз уже обжигались, когда вот так необдуманно заваривалась каша. Они знают, что полиция только переломает им кости, а ничего путного не выйдет.

– Ты в этом ничего не смыслишь! – вспыхнула Спасуна, и слова ее снова вызвали смех. – Полиция не посмеет проливать кровь на улице. Ты меня слушай.

– Правильно! – Лукан бросил холодный взгляд на Макса. – Но все ли рабочие это поняли? Как ты думаешь?

Спасуна в недоумении пожала плечами.

– Ничего я не думаю! – сердито ответила она. – Выйдет один – выйдут и другие. Вот как бывает! Я уж раз десять это видела.

– Значит, выйдем на улицу вслепую? – спросил Блаже. – А потом?

– А что потом – думайте вы, ученые. А то чванитесь только своими книгами!

– Не зли меня, Спасуна! – терпеливо проговорил Блаже. – Ты не ребенок и прекрасно знаешь, что такое хозяева… Если мы выйдем на улицу вслепую, мы только зря растратим силы. Только раздерем криками свои пустые глотки, да полиция перебьет человек десять наших, а никто и ne почешется. Получится стрельба холостыми патронами, и хозяева будут на радостях потирать руки. Мы должны подготовить такое выступление, которое их здорово заденет, а это возможно только тогда, когда мы поставим иод угрозу их товар, когда выберем для стачки удобный момент и привлечем на свою сторону ферментаторов. Вспомните, какое сейчас положение. Половина фирм еще не оправилась от кризиса и только теперь начнет покупать табак. Ферментаторы артачатся и бубнят, что в эту безработицу заработка им хватает. Они даже довольны: ведь они спасают табак от порчи и хозяева им за это хорошо платят, а в случае необходимости удвоят, может быть, утроят их заработок… Мы не провели среди них разъяснительной работы. Называем их предателями – и только! А ведь и они – рабочие, наши братья, их так же эксплуатируют, как и нас. Надо их просветить, а не считать врагами. Вот Симеон – перетащил же он на нашу сторону всех ферментаторов со склада «Фумаро». То же можно сделать и на складах других фирм. Вот я и хочу сказать, что время для стачки еще не пришло. Если мы объявим стачку сейчас, мы ее проиграем, а партию подведем. Рабочие скажут: «Дураки нас повели! В другой раз мы за ними не пойдем!..» Стачку нужно объявить в будущем году, и то лишь после усердной работы, когда мы все подготовим. Если же мы объявим ее сейчас, то докатимся до провала. Поспешишь – людей насмешишь.