Лицо тоталитаризма - Милован Джилас

Так внешние и внутренние различия и столкновения в коммунизме взаимоотражаются, дополняя друг друга, при постоянной тенденции к большей самостоятельности, к идеологической пестроте – к ослаблению догматизма. Распад и видоизменение коммунизма протекает, стало быть, и вертикально – то есть в самой идее, внутри всемирного движения, и прежде всего в каждой конкретной партии, и горизонтально – то есть как результат непрестанного, комплексного размежевания национальных партий с коммунистическими сверхдержавами и друг с другом.

Происходящее в коммунизме сопровождается, а отчасти и обусловливается расслоением самого общества, изменением расстановки сил в нем. Так, во всем восточноевропейском коммунизме (в каждой восточноевропейской стране по-иному, с разной интенсивностью) далеко зашел уже процесс созидания нового общественного слоя – особого среднего класса, рекрутируемого из представителей всех слоев – от верха партийной олигархии до квалифицированных рабочих и умело ориентирующихся крестьян. Его костяк – это специалисты всех профилей, а также люди искусства, политики-практики, удачливые менеджеры. Класс этот недогматичен, скорее даже – антидогматичен, он заинтересован в лучшем собственном жизненном уровне, увлечен техническим прогрессом и рентабельной деятельностью. Возник он спонтанно – как следствие индустриализации, привнесенных ею условий и отношений. Класс еще не обзавелся ни идеологией, ни организационными формами, хотя ростки того и другого (свободомыслящие теоретики, демократические течения) можно заметить в рядах самих коммунистов. Стать на пути роста этого класса партийная бюрократия не смогла, да и была не в силах, поскольку испытывала необходимость в его представителях – подвижниках индустриально-культурных преобразований, укреплявших ее же позиции и оправдывавших вообще ее бытие. Более того, она была вынуждена делать уступки будущим представителям этого класса, признавать их заслуги, так что сегодня может лишь журить их, оформленную особую силу, за "низкую" сознательность и "несоциалистическую" мораль да политическими кампаниями вкупе с административным трюкачеством тормозить их осознанную и oрганизованную консолидацию. Зa этим классом будущее уже потому хотя бы, что усиление его невозможно задержать и что он, завоевывая в обществе преимущества для себя самого, одновременно совершенствует условия жизни народа… Не ожидая от этого класса ничего выходящего за рамки большего разнообразия условий и возможностей выбора, чувствую все же себя его сторонником: потому хотя бы, что предвижу его неминуемость. Ибо сегодня мышление мое не отделяет человеческую природу и судьбу народа от временной конкретной исторической формы, в которой они обязаны выстоять и самовыразиться…

В силу того что именно здесь данное развитие ушло особенно далеко, да и по причине своей многонациональности, Югославия, несомненно, представляет собой как поучительный пример вертикально-горизонтального распада коммунизма и расслоения общества, так и подтверждение общего вывода о несоответствии коммунизма современной жизни. Это несоответствие всякий раз выражается в ином виде: через идеологию, национальный вопрос, общественную проблематику – где-то и когда-то ярче в одном, другом, но до сей поры нигде и никогда в отрыве одного от всех остальных факторов.

7

Что же происходит в Югославии на самом деле?

Конфликт югославской революции с советским великодержавным гегемонизмом не мог не повлиять и на внутреннее развитие.

Поначалу руководство Югославии отбивалось от нападок со стороны СССР словесными опровержениями клеветнических домыслов и состязанием с советской партией в революционности. Но опыт вскоре убедил, что такая политика в лучшем случае может привести к красивой, героической гибели, ибо изолирует от внешнего мира и потенцирует сумятицу в собственных рядах. Находясь и сам в смертельной опасности, Тито решился на идеологическое углубление конфликта с советским руководством и на первые, весьма скромные меры либерализации – децентрализацию управления экономикой и децентрализацию административной деятельности (исключая политические органы – партию, тайную полицию и армию). Все это, разумеется, не происходило так легко, как я здесь живописую: ручейки либерализма соседствовали с мощным революционным течением, перерожденным уже, по существу, в реакционно-бюрократическое: так, к примеру, коллективизация деревни проводилась одновременное либерализацией в интеллектуальной жизни и системе образования, а отказались от нее только под конец первого периода либерализации.

Вообще-то борьба со Сталиным и сталинизмом, хотя именно с нее начался распад мирового коммунизма, его внутреннее видоизменение, не обошлась и без отрицательных последствий: за партию, в которой не задавлено было еще идиллическое отношение к революционному товариществу (правда, и тогда уже демократизм не особенно процветал в ее рядах), "заступилась" тайная полиция – с обычной бесцеремонностью диктаторской власти. Попытки облагородить партию духом демократизма, сообщив тем самым дополнительный импульс либерализации общества, экономики, встретили крутой отпор партбюрократии, и до той поры крепко уже державшей в руках рычаги власти: вскоре после смерти Сталина началась расправа с "ревизионистами", которые своей критикой сталинизма лишали "святости", подтачивали "идеологическое единство" партии, то есть – идеологическую монополию партийной олигархии.

Но кое-что уже изменилось: югославское государство обрело самостоятельность, югославская экономика, включившись во внутренний и внешний рынок, разорвала административные путы. Так что даже ярые сторонники идейного единства партии, как и опоры власти на тайную полицию, стали вынужденно пользоваться демократической демагогией… Хемингуэй однажды тонко и умно заметил, что революционный энтузиазм можно продлить только с помощью деспотизма, однако история всех догм, в том числе коммунистической, подтверждает, – а Югославия сегодня вернейший тому пример, – что веру, отравленную новыми истинами, возродить невозможно, так же как невозможно воскресить святое единство церквей или массовых движений, подорванное распятием самых верных и искренних их последователей. Ибо назад возвращается, если возвращается, уже не то колесо истории, да и дорога, по которой катится оно, – уже не та дорога.

Духовные веяния, рыночный настрой экономики, дифференциация в обществе постепенно, но неуклонно делали дело: правящая партия – Союз коммунистов Югославии, – не является больше ни сталинистской, ни ленинистской партией, а то, что в имени своем она все еще сохраняет напоминание коммунизме, объясняется ее происхождением и неугасимой потребностью пользователей коммунистической идеологии в самообмане.

Различать "ленинистскую" и "сталинистскую" партии, хотя такой подход, возможно, и покажется крайне догматичным, весьма важно: Сталин не только настаивал на "идейном единстве", то есть монолитности партии, но и реализовывал таковое самыми суровыми методами, в то время как Ленин, пусть непоследовательно и ограниченно, допускал все же в партии открытое выражение несовпадающих взглядов. Поэтому, когда сегодня вожди краснобайствуют о возвращении к "ленинским нормам партийной жизни", они, по существу, лгут тем уже, что сводят эти "нормы" к более строгому соответствию уставу, а не к тому, в чем заключался их смысл при Ленине, – в гарантии прав партийного меньшинства, выработке общей линии партии на основе различий во мнениях и платформах. Ни одна правящая коммунистическая партия, в том числе и Союз коммунистов Югославии, не придерживается этих, действительно ленинских, норм20.

Отношения внутри коммунистических партий и общественных систем под их управлением только внешне и на словах развиваются по пути возврата к Ленину и его партийным "нормам", либо к "молодому" Марксу и его теориям об отчуждении. Все эти потуги – не что иное, как привычное цепляние коммунистов за призрачные, отжившие мифы.

Развитие коммунистических партий, вопреки упрямому противодействию верхов и официальному глянцу, движется на деле к размягчению, даже распаду их идеологии, к превращению их во все менее спаянную компанию разношерстных, часто диаметрально несовпадающих течений, хотя и слепленных все еще в единый идеологический ком. Это не исключает коротких, под влиянием иллюзий напополам с отчаянием, порывов и разворотов то в сторону Маркса, то Ленина, но основной поток неудержимо рвется к ослаблению догматических и усилению более свободных, более жизненных отношений.

Сегодняшнее состояние всех восточноевропейских стран, а особенно Чехословакии и Югославии, показывает, что новые, более свободные идейные течения, которые вначале захватывают преимущественно сферы искусства и экономики и с которыми коммунистические вожди вынуждены мириться по причине недопустимости внешней изоляции, опасность погрязнуть в отставании, а также во избежание потери собственного статуса, – а это может легко случиться в междоусобной борьбе, – неизбежно подрывают униформированную монолитность партии и вершат ее расслоение. Тем самым я не хотел сказать, что все коммунисты – всегда и везде противники современного искусства, а то лишь, что все новые формы искусства необходимо связаны с самостоятельным, неприспосабливающимся мышлением. Точно так же и рыночная экономика немыслима при существовании любой, тем более политической монополии, которая как таковая засоряет ее жизнь и условия функционирования внеэкономическими, идеологическими силами, навязывает ей отнюдь не необходимые, произвольные нагрузки.