Норвежская новелла XIX–XX веков - Бьёрнстьерне Бьёрнсон

Вот здесь, в этой котловине, она встретила Эвена в тот раз, когда они оба были молоды и все было иначе, чем теперь. Может быть, отправляясь в путь, она смутно надеялась, что произойдет нечто необыкновенное. И вот появился он, но заставить его заговорить с ней так, как парень должен говорить с девушкой, оказалось просто невозможно. Он так и не сказал ни слова. Она шла впереди в тот день — это было воскресенье, и у нее оставалось еще два часа, покуда мать позовет ее домой доить коров.

Должен же Эвен за это время сказать хоть что-нибудь. Но он так ничего и не сказал. Он шел за ней, она чувствовала его взгляд на подоле, и каждый раз, когда лыжи ускользали у нее из-под ног, он ехидно ухмылялся, разумеется, не желая ей ничего плохого. Он только и сказал: «Кто разбивается насмерть на рябиновых лыжах, того не хоронят в освященной земле».

— Хм? На рябиновых лыжах?

— Лыжи у тебя рябиновые. Они очень скользкие. А старики говорят, что…

Ишь ведь какие глупости у него на уме, пустомелит, а время идет…

Но толковать ему про это… никакого толку не будет, сроду он не сказал ничего путного.

Ей вдруг захотелось, чтобы Эвен толкнул ее так, чтобы она упала. И когда на подъеме в гору он прошел мимо нее, она сама толкнула его. Он упал плашмя, соскользнул вниз по склону, а когда поднялся и снова встал на лыжи, оказалось, что он подвернул ногу.

Она прямо-таки онемела от удивления. И испугалась тоже, а он рассердился. Но хуже всего было то, что она не могла взаправду поверить Эвену. Ведь если он не прикидывался, так неужто же он мог подвернуть ногу, когда и упал-то всего ничего. А он проворчал, что у него только две ноги, но если ей уж так занадобилось покалечить одну, так пожалуйста… Он человек покладистый.

— И не смекалистый, — ответила она.

Тогда он ушел от нее, прихрамывая. Снедаемая злостью и разочарованием, обуреваемая желанием отомстить Эвену, она отправилась в тот же день на вечорку, даже не спросясь у отца. Там она встретила Эдварда. Он проводил ее до дому. Потом, как-то в воскресенье, Эвен пришел к ним домой среди бела дня. Он вызвал ее. И она пошла — они стояли у стены хлева всего несколько минут. Из дома их не могли видеть, и это, видимо, раздражало домашних. Эвен вытащил что-то из кармана и подал ей. — «Это тебе, — сказал он. — Прости меня за то, что подвернул ногу…» Это была губная гармошка. Она взяла ее, но при этом заморгала глазами и сказала:

— Опоздал.

— Опоздал?

— Да, там, в доме, Эдвард.

Очутиться на один бы день по ту сторону гор! Хотя она уже вовсе не молода, и сказать-то стыдно, но сегодня ей так легко идти на лыжах, как никогда раньше. Палки в руках, словно черенки грабель, а кожа на ладонях стала грубой, как на сапогах. Ноги слегка покалывало. Мышцы на ногах устали, хотя и иначе, чем когда она носила по обледенелой дороге воду из родника. Но спина еще выдерживала, и легкие дышали вольно. Уже много лет ей не дышалось так легко. Отсюда видны были необозримые просторы нагорий, простиравшихся на много миль. А там был Нутэн, и когда она пришла туда… Там, внизу, стояла школа… Она была совсем маленькая, чуть побольше других домов в этом поселке. Много лет тому назад она была уборщицей в этой школе. Каждый день она приходила сюда за семь километров. Как-то раз, когда она пришла, мальчишки заперли ее дочку Марию в сарае. Это они так играли — Мария стояла в сарае и плакала, а мальчишки визжали и хохотали перед дверью. Они обзывали ее так, что вслух и не скажешь. Тогда она так остервенела, что ударила ближайшего мальчишку, схватила его за плечи и пнула, а он перекувырнулся, сапогами стукнул другого мальчишку по губам, хлынула кровь, двое мальчишек сбежали, третий тоже побежал, но поскользнулся и упал. И тут она набросилась на него. Ох, и отлупила же она и его и других мальчишек — и тех, которых поймала, и тех, которые ей навстречу попались. Потом она выпустила Марию. По правде-то, и той надо было бы всыпать как следует. Но она не стала этого делать.

До того как все это случилось, ей жилось хорошо и в Нюгренде и в школьном поселке Скулегренда. Бывало, что она улучала минутку ускользнуть из дому и поболтать с бабами. Они вязали чулки или что другое и пили кофе со своими вафлями. А муж не должен был знать об этом.

Не любил он, чтобы она ходила на эти посиделки, да еще с угощением, когда он работает на стройке. А один раз они играли в карты! У одной из молодых баб была при себе колода карт, и они не успели даже сообразить как… Но играли не на деньги. Да денег-то у них и не было. А уж об игре в карты Эдвард ни за что на свете не должен был узнать.

После того как она вздула мальчишек за то, что они заперли Марию в сарае и обзывали ее гадкими словами, посиделкам с угощением пришел конец. Мальчишки разболтали об этом дома. И ее больше не звали.

Стряслось и другое — в конце того года ее уволили из уборщиц. А Эдвард, пронюхав, что она бегала в поселок по вечерам, пришел домой пьяный, ударил кулаком по столу и заорал:

— Может, ты с собой и губную гармошку брала?

— Гармошку?

— Да, гармошку! Ты что, думаешь, я не знаю, что у тебя есть гармошка?

Она идет и идет… Никто не попадается ей навстречу, лыжи скользят сами собой, какие-то птицы щебечут наверху на заиндевелой ветке. Скоро она уже спустится к лавке. Там люди, но она теперь так далеко от дома, что ей все равно, даже если ее и увидят. Разумеется, люди оборачиваются и ухмыляются ей вслед, старухе, которая идет на лыжах в своей темной длинной юбке. А вон там, внизу, лесопилка…

Там работал Торвальд, ее старший сын. Каждую субботу, когда она приходила сюда за покупками, он прятался в горной расселине за кустами, а потом выходил оттуда и клянчил у нее денег. Он нанимался только на разовую работу, пропивал все, что зарабатывал, его выгоняли, он нищенствовал, а потом его снова брали на лесопилку.

— У тебя есть на бутылку пива? — спрашивал он.

— Нету у меня, Торвальд! Ты же знаешь, что деньги, которые отец зарабатывает, нам самим нужны, а ты уже, слава богу, взрослый, и…

— Взрослый! Ты что ж, думаешь, что я просто подонок? Есть у тебя на бутылку пива? Слышишь, что говорю?

Случалось, что она уходила от него. Но он шел за ней обросший, с налитыми кровью глазами. Он ждал на улице у лавки, пока она была там. Люди смотрели на них. А когда она выходила, он бросался прямо к ней и говорил: «Есть у тебя на бутылку пива?..»

И получал деньги. «Только не все, Торвальд!» — упрашивала она, но он рылся в ее кошельке и забирал все, что там было. Она шла домой. Слышала, как вслед ей он говорил своим дружкам, стоявшим наготове, чтобы поделить добычу: «У старухи, конечно, были деньги на пиво».

Она частенько думала: и в кого же это Торвальд уродился? Эдвард всегда говорил, что в нее. Она никогда не решалась додумать до конца, и только сегодня додумала: «А все же не на Эдварда ли Торвальд был похож больше всего?» Во всяком случае, в такие вот минуты, в самые свои плохие дни, тогда, когда… И все-таки она любила его.

Его нашли замерзшим в одно февральское утро.

Он заснул на улице. А кто-то сказал, что будь у него пиво, так он уцелел бы и в эту ночь.

Она идет и идет. Лыжи скользят легко. Она чувствует, что один сапог немного натирает пятку, ей больно, когда она останавливается, но оттого-то она все идет и идет. Волосы взмокли от пота и свисают на лоб, но ветер высушивает их, закидывая над краем косынки. А вот отсюда идет короткая дорога вниз, к Эвену… Он, Эвен, тоже в конце концов нашел себе жену. Но тогда он был уже в годах. И прожили-то они вместе всего год. Она умерла в одночасье. Болтали, что Эвен желал ей смерти, и оттого-де она пошла да и бросилась в колодец, но другие говорили, что это пустой наговор и что в колодец она упала оттого, что сердце у нее остановилось, как раз когда она нагнулась набрать воды. А правды никто не знал.

Она постояла немного, глядя вниз, на крутые склоны, по которым шла дорога к Эвену. Снег сверкал на мартовском солнце. Она пошла дальше.

Так далеко она не была с того самого раза, когда они с Эдвардом ходили сюда, к Нутэну, в тумане. Нет, еще раз была она здесь, когда уезжала Мария. Мария получила место на юге. Младший сын, Ханс Якоб, болел в ту пору воспалением легких. Она спросила, не обождет ли Мария денька три-четыре, но все уже было обговорено, да и нанялась-то Мария к важным господам, а стало быть, и упрашивать было нечего. Мария уехала. Она думала проводить Марию до самого порта, до парохода, на котором она должна была ехать. Но теперь, когда Ханс Якоб болеет, об этом и думать было нельзя. Она все-таки добежала с ней до этого самого места, быстро попрощалась и побежала обратно к сыну. На юге Мария вышла замуж и каждый год писала, что постарается приехать домой на рождество.

Ну, а потом Эдвард умер, а Ханс Якоб вырос и стал добрым работником. Он работал на лесопилке, но не пил. И вот однажды вечером пришел домой он и сказал, что хочет податься в шкипера. У них хорошие заработки, и когда-нибудь он, глядишь, станет управлять своим собственным пароходом. «Тогда я возьму тебя с собой!» — смеялся он. Пошел и нанялся на пароход. И скоро наступил день, когда он должен был уезжать. Она уложила ему вещи в дорогу.