Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Чарльз Диккенс

— Да замолчите же, сэр, и дайте мне говорить!

Мистер Пексниф смиренно склонил голову и заметил про себя: «Я сразу увидел, что рука у него переменилась и почерк нетвердый. Я так и сказал вчера. Гм! Боже ты мой!»

— Джонас неравнодушен к вашей дочке, Пексниф, — сказал старик своим обыкновенным тоном.

— Если припомните, сэр, мы говорили об этом у миссис Тоджерс, — возразил учтивый архитектор.

— Вам не для чего кричать так громко, — отвечал старик. — Я вовсе не до такой степени глух.

Мистер Пексниф и в самом деле сильно возвысил голос: не столько потому, что считал Энтони глухим, сколько будучи убежден, что его умственные способности порядком притупились; но этот быстрый отпор его деликатному приступу весьма смутил мистера Пекснифа, и, не зная, чего теперь держаться, он опять склонил голову, еще более смиренно, чем прежде.

— Я сказал, — повторил старик, — что Джонас неравнодушен к вашей дочери.

— Прелестная девушка, сэр, — пробормотал мистер Пексниф, видя, что старик ждет ответа. — Милая девушка, мистер Чезлвит, хотя мне и не следовало было этого говорить.

— Опять притворство? — воскликнул старик, вытягивая вперед свою сморщенную шею и подскакивая в кресле. — Вы лжете! Не можете вы без лицемерия, такой уж вы человек!

— Многоуважаемый… — начал мистер Пексниф.

— Не зовите меня многоуважаемым, — возразил Энтони, — и сами не претендуйте на это звание. Если б ваша дочь была такова, как вы меня уверяете, она не годилась бы для Джонаса. Но такая, какая есть, она ему подойдет, я думаю. Он может ошибиться в выборе — возьмет такую жену, которая начнет вольничать, наделает долгов, пустит по ветру его имущество. Так вот, когда я умру…

Его лицо так страшно изменилось при этих словах, что мистер Пексниф невольно отвел взгляд в сторону.

— Мне тяжелее будет узнавать про такие дела, чем при жизни; терпеть мучения за то, что копил и приобретал, в то время как накопленное выбрасывается за окно, было бы невыносимой пыткой. Нет, — хриплым голосом произнес старик, — сберечь хоть это, хоть что-нибудь удержать и спасти, после того как загубил так много.

— Дорогой мой мистер Чезлвит, — сказал Пексниф, — это болезненные фантазии, совершенно излишние, сэр, и, конечно, совершенно неосновательные. Дело в том, многоуважаемый, что вы не совсем здоровы!

— Однако не умираю еще! — вскричал старик, ощетинившись, как дикий зверь. — Нет! Жизни во мне хватит еще на годы! Да вот, взгляните на него, — указал он на своего дряхлого клерка. — Может ли смерть пройти мимо него и скосить меня?

Мистер Пексниф так боялся старика и до такой степени был поражен тем состоянием, в котором его застал, что совсем растерялся и не мог даже припомнить ни одного обрывка из того большого запаса нравственных поучений, который хранился в его памяти. И потому он пробормотал, что, конечно, гораздо справедливее и приличнее было бы мистеру Чаффи умереть первым, — впрочем, по всему, что он слышал о мистере Чаффи, и по всему, что знает о нем из личного знакомства, он глубоко убежден, что этот джентльмен и сам поймет, насколько приличнее для него будет умереть, по возможности не мешкая.

— Подите сюда! — сказал старик, кивком подзывая его ближе. — Джонас будет моим наследником, Джонас будет богачом и выгодной партией для вас. Вы знаете, Джонас неравнодушен к вашей дочке.

«Это я тоже знаю, — подумал мистер Пексниф, — потому что частенько слышал это от тебя».

— Он мог бы получить больше денег, чем вы дадите за ней, — продолжал старик, — зато она поможет ему сберечь то, что у них будет. Она не слишком молода и не ветрена, из крепкой, дельной, прижимистой семьи. Только не финтите слишком. Она его держит на ниточке, и если очень туго натянуть (я знаю его характер), то ниточка оборвется. Вяжите его, пока он поддается, Пексниф, вяжите его. Вы слишком хитры. Уж очень издалека вы его завлекаете. Ах вы хитрец! Неужели я с самого начала не видел, как вы закидывали удочку?

«Хотел бы я знать, — думал мистер Пексниф, глядя на него с удрученным видом, — все ли это, что он хочет сказать?»

Старик потер руки и что-то пробормотал про себя; пожаловался, что ему холодно; придвинул кресло поближе к огню и, усевшись спиной к мистеру Пекснифу и опустив голову на грудь, через какую-нибудь минуту перестал обращать внимание на своего гостя или же вовсе позабыл о его присутствии.

Как ни бестолково и малоудовлетворительно было это краткое свидание, оно все же дало мистеру Пекснифу намек, который вполне вознаградил его за путешествие туда и обратно, даже если бы ничего больше не было ему сообщено. Ибо достойный джентльмен еще не имел случая проникнуть в глубину натуры мистера Джонаса, и любой рецепт, как заполучить такого зятя (а тем более рецепт за подписью родного отца), был тут очень кстати. Для того чтобы не упустить случая воспользоваться такой прекрасной возможностью и не дать Энтони заснуть перед огнем, прежде чем он выскажется до конца, мистер Пексниф, расправляясь с угощением, стоявшим на столе, — работа, к которой он приступил теперь вплотную, — пускался на всякого рода хитроумные уловки, чтобы привлечь его внимание; чихал, стучал чашками, точил ножи, ронял хлеб и т. д. Но все это напрасно, ибо Джонас вернулся, а старик так и не сказал ничего больше.

— Как! Папаша опять спит? — воскликнул Джонас, вешая свою шляпу и бросая взгляд на отца. — А! Еще и храпит. Послушайте только!

— Он очень сильно храпит, — сказал мистер Пексниф.

— Сильно храпит! — повторил мистер Джонас. — Да, это по его части. Он всегда способен храпеть за шестерых.

— Знаете ли, мистер Джонас, — сказал Пексниф, — мне кажется, ваш отец — только не тревожьтесь — угасает.

— Ну, что вы? — отвечал Джонас, тряхнув головой, в знак того, что это замечание отнюдь не застает его врасплох. — Ей-богу, вы не знаете, какой он крепкий. И не собирается даже.

— Меня поразило, как сильно он изменился и по внешности и по обхождению.

— Ничего вы не знаете, — возразил Джонас, усаживаясь на место с меланхолическим видом. — Он никогда не чувствовал себя лучше. Ну, как там у вас дома? Как Чарити?

— Цветет, мистер Джонас, цветет.

— А та, другая, — она как?

— Ветреная шалунья! — произнес мистер Пексниф с задумчивой нежностью. — Она здорова, она здорова. Летает, как пчелка, из гостиной в спальню, мистер Джонас, порхает, как бабочка, туда и сюда, окунает свой носик в смородинное вино, как колибри! Ах, если б она была немножко менее ветрена и обладала бы солидными достоинствами Черри, молодой мой друг!

— Разве она такая уж ветреная? — спросил Джонас.

— Ну, ну! — сказал мистер Пексниф с большим чувством. — Не буду слишком суров к моей родной дочери. Но по сравнению со своей сестрой Чарити она кажется ветреной. Какой странный шум, мистер Джонас!

— Что-нибудь в часах испортилось, должно быть, — сказал Джонас, взглянув на часы. — Значит, не та, другая, ваша любимица — так, что ли?

Любящий отец собирался что-то ответить и уже придал своему лицу самое чувствительное выражение, когда услышанный им звук повторился.

— Честное слово, мистер Джонас, это какие-то необыкновенные часы, — сказал Пексниф.

Они и вправду были бы необыкновенные, если бы производили этот странный шум, но завод кончался в другого рода часах, и звук исходил от них. Крик Чаффи, казавшийся во сто крат громче и страшнее по сравнению с обычной его молчаливостью, огласил весь дом от чердака до подвала; и, оглянувшись, они увидели Энтони Чезлвита, распростертого на полу, а старого клерка на коленях рядом с ним.

Энтони упал с кресла в судорогах и лежал, борясь за каждый глоток воздуха; и все старческие вены и сухожилия на его шее и руках обозначились с особенной резкостью, словно свидетельствуя о его возрасте и, в тяжбе с природой, беспощадно требуя ему смерти. Страшно было видеть, как жизненное начало, заключенное в его дряхлом теле, рвется вон, словно нечистый дух, просясь на свободу и ломая свою темницу. Тяжело было бы смотреть и на молодого человека в расцвете лет, если бы он бился с такой отчаянной силой; но старое, дряхлое, истощенное тело, наделенное сверхъестественной мощью и каждым движением противоречащее своему видимому бессилию, представляло поистине страшное зрелище.

Они подняли его и со всей поспешностью послали за врачом, чтобы тот пустил больному кровь и дал лекарство; но припадок длился так долго, что только после полуночи его уложили в постель, притихшего, но без сознания и измученного.

— Не уезжайте, — прошептал Джонас, наклоняясь через кровать и приближая землистые губы к уху мистера Пекснифа. — Счастье еще, что вы были тут. Кто-нибудь может сказать, что это моих рук дело.

— Ваших рук дело? — воскликнул мистер Пексниф.

— Кто его знает, а вдруг скажут, — отвечал Джонас, вытирая пот с бледного лица. — Бывает ведь, что говорят. Как он теперь выглядит?