Русская революция и «немецкое золото» - Геннадий Соболев

Одержав трудную победу в верхах большевистской партии, Ленин в эти критические дни стремится убедить в правильности своей линии и партийные низы, а также подготовить общественное мнение к тяжелым условиям мира. 25 февраля 1918 г. он публикует в «Правде» статью «Тяжелый, но необходимый урок», в которой были подвергнуты ожесточенной критике левые коммунисты. Ленин обвинил их открыто в том, что они «приняли начало массовых стачек в Австрии и Германии за революцию», в шапкозакидательских настроениях: «Где уж им, германским империалистам, – мы вместе с Либкнехтом спихнем их сразу!». Он осуждал разгул революционной фразы, в то время как Совнарком получал «мучительно-позорные сообщения об отказе полков сохранять позиции, об отказе защищать даже нарвскую линию, о неисполнении приказа уничтожать все и вся при отступлении; не говоря уже о бегстве, хаосе, безрукости, беспомощности и разгильдяйстве». Призывая сознательных рабочих сделать выводы из горьких и тяжелых уроков, данных германским империализмом, он делал особый упор на отношении к защите отечества, к обороноспособности страны, к революционной, социалистической войне. «Мы – оборонцы теперь, с 25 октября 1917 г., – подчеркивал Ленин, – мы – за защиту отечества с этого дня»[651]. Призыв к защите отечества и укреплению обороноспособности страны был более чем своевременен: в связи с продолжавшимся наступлением немецких войск на заседании Совнаркома 26 февраля 1918 г. обсуждался вопрос об эвакуации правительства и правительственных учреждений из Петрограда в Москву. В подготовленном Лениным и принятым Совнаркомом постановлении говорилось: «1. Выбрать местом нахождения Москву. 2. Эвакуировать каждому ведомству только минимальное количество руководителей центрального административного аппарата, не более 2 – 3 десятков человек (плюс семьи). 3. Во что бы то ни стало и немедленно вывезти Государственный банк, золото и Экспедицию заготовления государственных бумаг. 4. Начать разгрузку ценностей Москвы»[652].

28 февраля 1918 г. советская делегация, преодолев на своем пути немало затруднений, прибыла в Брест-Литовск и сразу же потребовала от немцев прекращения их наступления, но получила решительный отказ. 1 марта мирные переговоры возобновились, и полномочный представитель Германии фон Розенберг, которому было поручено подписать мирный договор, предложил советской делегации обсудить его проект. Г. Я. Сокольников попросил зачитать весь проект, а после его оглашения заявил, что отказывается «от всякого его обсуждения как совершенно бесполезного при создавшихся условиях», тем более, что уже грядет мировая пролетарская революция[653]. 2 марта секретарь советской делегации Л. М. Карахан направил в Петроград следующую телеграмму: «Как и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшены сравнительно с ультиматумом 21 февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, а также вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение и по подписании выехать»[654]. 3 марта 1918 г. состоялось официальное подписание мирного договора между Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, с одной стороны, и Советской Россией, с другой. В оглашенной с советской стороны декларации отмечалось: «Этот мир продиктован с оружием в руках. Это – мир, который, стиснув зубы, вынуждена принять революционная Россия. Это – мир, который, под предлогом освобождения российских окраин, на деле превращает их в немецкие провинции…». Глава советской делегации Сокольников после подписания не удержался от пророчества: «Мы ни на минуту не сомневаемся, что это торжество империализма и милитаризма над международной пролетарской революцией окажется временным и преходящим». После этих слов генерал Гофман в возмущении воскликнул: «Опять те же бредни!»[655]. Драматическая история переговоров в Брест-Литовске, на мой взгляд, не дает оснований считать, что большевистское правительство было послушным исполнителем воли Германии.

Итак, Брест-Литовский мир был подписан, но он мог войти в силу только после его ратификации партийными съездами, съездом Советов и германским рейхстагом. По условиям договора, это должно было произойти в течение двух недель. Если иметь в виду, что условия мира были не только унизительными, но и действительно грабительскими и кабальными, то это была непростая задача. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что собравшиеся 6 марта 1918 г. в Таврическом дворце для утверждения Брестского мира делегаты Седьмого экстренного съезда РКП(б) не были ознакомлены с текстом договора. Ленину было что скрывать: ведь на отторгнутых территориях общей площадью 780 тыс. кв. км с населением в 56 млн. человек находилось более четверти всех железных дорог, третья часть текстильной промышленности, выплавлялось почти три четверти металла, добывалось почти 90 % каменного угля. Россия потеряла более четверти своих сельскохозяйственных угодий. Чтобы добиться одобрения такого мира, Ленину в своем докладе пришлось фактически согласиться с левыми коммунистами по основным положениям, прежде всего по вопросу о необходимости революционной войны во имя победы мировой революции, и даже признать, что война с Германией неизбежна. Гениальный тактик он говорил в докладе не о мире, а о мирной передышке, и в очередной раз победил своих оппонентов – левых коммунистов. Его резолюция, получившая большинство делегатов съезда, даже не упоминала о мире, констатировала передышку для подготовки к революционной войне. Чтобы не вызвать негодование немцев, Ленин настоял, чтобы съезд принял поправку о том, что резолюция не будет опубликована, а будет только сообщение о ратификации договора. А для того, чтобы предотвратить утечку информации со съезда, он даже потребовал «взять на этот счет личную подписку с каждого находящегося в зале» по причине «государственной важности вопроса»[656]. Но требование Ленина к делегатам съезда вернуть текст резолюции о мире в целях «сохранения военной тайны» (!) было отвергнуто[657].

Разумеется, сохранить в тайне документ такого масштаба, как Брест-Литовский мирный договор, было невозможно, и очень скоро политические противники большевиков знали даже о том, что для «надежности» немцы заставили представителя советской делегации подписать целых пять экземпляров договора, в которых обнаружились разночтения[658]. При Совете съездов представителей промышленности и торговли в Петрограде была образована специальная комиссия по Брест-Литовскому миру во главе с известным специалистом в области международного права, профессором Петербургского университета Б. Э. Нольде. В работе этой комиссии принимали участие видные старые дипломаты и бюрократы, в том числе бывший министр иностранных дел Н. Н. Покровский. Анализируя содержание Брест-Литовского мира, Нольде не мог не отметить «варварского отношения к делу большевистских дипломатов, которые не сумели оговорить интересы России даже в тех узких рамках, в которых немцы это допускали»[659]. Вместе с тем он не мог скрыть и определенного оптимизма: «Нет контрибуции, как в русско-японскую войну!». Но здесь ему возражали другие члены комиссии, указывая на «скрытую контрибуцию» – возмещение убытков, которые потерпели германские подданные при ограничительном законодательстве 1914 – 1917 гг., свободный вывоз сырья в Германию, гарантия наибольшего благоприятствования и др. Некоторые даже считали, что, если принять во внимание, что большевики обязались восстановить экономическое положение германских подданных и аннулировать ограничительное законодательство против немцев, а также явное стремление Германии сделать из России экономическую базу, то Брест-Литовский мир «положил бы начало немецкому игу, более тяжелому, чем татарское»[660]. (Спустя несколько месяцев это «иго» явится в виде дополнительных соглашений к Брест-Литовскому договору от 27 августа 1918 г.) Выступивший после всех Н. Н. Покровский призывал не переоценивать силу Германии. «Разве сильная Германия могла бы потерпеть в России большевизм, при котором ни политические, ни экономические русско-немецкие отношения не смогут наладиться? Сам союз монархической Германии с большевизмом указывает на безвыходность военного положения Германии, – говорил он. – Я уверен в победе союзников над Германией, но я не уверен в их отношении к нам»[661].