Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси - Юрий Максимилианович Овсянников

…Двор № 35 казенной, построенной для литья медных и других штатов и для житья графу Растреллию. В нем живут:

Граф Растреллий.

У него жена тальянской нации.

У него сын Франц Варфоломеяв, послан в Курляндию к строению Ея Императорского Величества дому. У него жена Мария. От нея трое детей: один сын две дочери.

У него в доме сынова теща прусской нации Елизавет Валляс.

У нее дочь Елизавет.

У него в доме прусской нации купец Яган Аналог. В Санкт-Петербурге 4 года.

Кроме того в доме разных служителей крестьян и дворовых людей 27 человек. Из них мужчин 15, женщин 12…»

Шумному, многолюдному семейству тесно в старом, небольшом доме. И отец и сын начинают хлопоты. Подают прошения. Наконец получено высочайшее повеление. Семейству Растрелли разрешено перебраться в другой дом, попросторнее. Здесь же неподалеку на Первой Береговой линии, ближе к Летнему саду, рядом с церковью Всех Скорбящих. В дом, недавно принадлежавший сенатору Юрию Юрьевичу Трубецкому.

Кажется, наконец наступает счастье. Новое, просторное жилье, дети, положение в обществе, хорошее жалованье. Кажется, полное благополучие… Но так ведь долго продолжаться не может.

В декабре 1737 года на лесах Митавского замка Франческо Бартоломео получает известие, что его сын, его наследник и продолжатель рода, маленький Иосиф Яков скончался 10-го числа от холеры. Еще через месяц, 6 января 1738 года, умирает дочь Элеонора. Остается четырехлетняя Елизавета. Не слишком ли много горестей сразу для одного человека?

Была еще любимая работа, заставлявшая жить торопливо, без счета дней и недель в поисках забвения. И первым, кто стремится хоть как-то облегчить страдания архитектора, оказывается жестокий, эгоистичный Эрнст Иоганн Бирон.

В один из весенних дней 1738 года курьер доставляет в Митаву пакет с высочайшим рескриптом — государыня императрица жалует Франческо Бартоломео Растрелли званием обер-архитектора с годовым жалованьем в 1200 рублей.

Рескрипт — скорее всего, результат желания всесильного Бирона хоть как то смягчить тяжелое горе Растрелли и наградить его за верную службу.

Двадцать два года со дня приезда в Россию он ожидал этого дня. Он думал и мечтал о нем. Наконец свершилось. Того, чего не смог добиться отец, достиг сын. Конечно, найдутся завистники, появятся враги. Но думать об этом Франческо Бартоломео не желал. Он уже видел себя в нарядном мундире, придворную карету у подъезда и ждущего приказаний унтер-офицера для посылок. Обер-архитекторский мундир давал немалые права. И в первую очередь моральное право создания и утверждения своего архитектурного «языка», своего, растреллиевского, стиля.

Когда пришло известие о кончине императрицы Анны Иоанновны, воспринял главное: на престоле малолетний Иоанн Антонович, а регентом при нем герцог Эрнст Иоганн Бирон. Покровитель и владелец строящегося Митавского замка. Смерть императрицы ничего не меняла в жизни архитектора.

В такой неизменности протекло двадцать два дня. На двадцать третий примчался в Ригу новый гонец…

В третьем часу ночи с 8 на 9 ноября 1740 года адъютант фельдмаршала Миниха с двадцатью солдатами вытащил из постели сонного регента и отвез в Шлиссельбургскую крепость.

За двадцать два дня единоличного правления Бирон заплатил двадцатью двумя годами ссылки.

Мать Иоанна VI, принцесса Анна Леопольдовна, тут же объявила себя правительницей России; своего мужа, принца Антона Ульриха, пожаловала званием генералиссимуса, а Миниха в благодарность назначила первым министром.

Архитектору Франческо Бартоломео де Растрелли велено было немедленно, прекратив все работы в Митаве, явиться в Петербург.

Он стоял в кругу ухмыляющихся физиономий, судорожно пытаясь осмыслить услышанное. На его памяти то была уже пятая смена правителей в России за последние пятнадцать лет. И каждый приводил за собой оголодавшую толпу приверженцев и прихлебателей. И многое менялось вокруг. Кто был внизу, быстро поднимался наверх, а кто был наверху — падал вниз, в безвестность. Так уж было заведено.

Окружавшие его курляндские дворянчики прямо на глазах отказывались от России. С утратой покровителя они не желали оставаться подданными империи. Они считали себя европейцами. И Петербург, еще вчера для них манящий и желанный, сегодня представал далеким и опасным. А человек, возвращавшийся туда, вызывал только ухмылку или сожаление.

Счастлив тот, кому не надо бояться. Растрелли бояться было нечего. Один немец сменил другого. Честолюбивый солдафон Миних знал его еще с юношеских лет. И относился доброжелательно. Правда, полностью верить первому министру тоже резона не было.

18 ноября 1740 года, получив у рижского губернатора Петра Петровича Ласси именной указ, Франческо Бартоломео Растрелли поспешил в Петербург.

IV

Превыше всего Миних ценил почет и порядок. Вот почему возок обер-архитектора, проскользив по заснеженной Невской першпективе, свернул от Зимнего дворца на невский лед, в сторону, к дому первого министра и фельдмаршала. Лишь засвидетельствовав свое почтение и выразив радость по поводу известных событий, Растрелли направился домой.

Годы легли на Растрелли-старшего грузностью, сказывались в его постоянном неудовольствии происходящим. Не справившись даже о делах и здоровье, старик ухватил сына за руку и потянул темными переходами в огромный амбар, пропахший углем, воском и металлом.

Запах, привычный Франческо Бартоломео с детства. То был дух дома и незыблемости дела. И он вдыхал его с удовольствием.

Шаркая отекшими ногами, отец стал запаливать свечи в разных углах сарая. И тогда из полутьмы медленно возникла бронзовая фигура рослой и тучной императрицы Анны. Она выступала навстречу, облаченная в парадное платье, сплошь украшенное шитьем и драгоценными камнями. За спиной волочилась по грязному полу горностаевая мантия, затканная двуглавыми орлами.

Старик поднял шандал с потрескивающими свечами и осветил мужеподобное лицо с тяжелым упрямым подбородком. Растрелли физически ощутил на себе злой, немигающий взгляд.

Вертикальные складки роскошного платья бронзовой императрицы тяжело давили землю. И молодой Растрелли снова почти физически ощутил этот давящий дух, разлитый в воздухе Петербурга. Казалось, что «престрашный зрак» покойной еще продолжает со вниманием следить за всеми и каждым, порождая чувство вечного неуютства и неуверенности…

Особых надежд на облегчение общей жизненной атмосферы Франческо Бартоломео, вероятно, не питал. О характере взбалмошной и безалаберной Анны Леопольдовны он уже слышал немало, да и порядок в государстве оставался неизменным. Приходилось уповать на свой талант, мастерство и необходимость двору.

О том, что он нужен новой правительнице, свидетельствовало повеление Миниха: обер-архитектору немедленно явиться к нему, первому министру. Уже садясь в сани, Растрелли припомнил рассказ отца, как за несколько часов до ареста Бирона фельдмаршал Миних мирно и весело обедал с ним…

Услужливый адъютант провел обер-архитектора в кабинет, где у пылавшего камина стоял накрытый к фрюштюку столик. Предстоял конфиденц.

Миних был весел и любезен. Подняв бокал с венгерским, он громогласно объявил:

— По милостивому соизволению правительницы нашей, ее высочества Анны Леопольдовны, надлежит вам, граф, возвести новый Летний дом для августейшей фамилии…

— А как же старый?

— В Летнем доме усопшей императрицы правительница жить не соизволит.