Угрюм-река - Вячеслав Шишков

— Идемте, Протасов.

Вернулся в пятом часу утра измученный, промокший — на работе он свалился со сходней в наполненный водою котлован.

Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк — уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. В половине восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня.

2

— Да, — раздумчиво сказал Прохор Петрович. — Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы.

— Знаю. Помню, — ответила Нина. — И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме.

Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой.

Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос.

Нина положила книгу Бебеля «Женщины и социализм» и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами.

— Да, да… В сумасшедшем доме. Твой родной отец. Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом.

Нина с жалеющим каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке, подстриженные волосы, черную бороду и думала: «Русский богатырь… Сила, ум… Но почему же, почему жестокое такое сердце?»

— Нина! — Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. — Все, что сделано, — сделано. И — баста.

Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл.

Нина сказала раздельно.

— Всякое решение можно перерешить. А не правильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе — петля.

— Прохор Громов решает навсегда — сразу.

— Напрасно.

— Прохор Громов не ошибается.

— Да?!

Он желчно постучал перстнем в стол и поднялся во весь медвежий рост. Медное лицо его горело краской, сердитые глаза сверкали жестоким холодом, как стальные пули.

— Запомни, Нина!.. Прохор Громов идет по земле сильной ногой, ворочает тайгу, как травку… И пусть лучше никто не становится мне поперек дороги. Вот!..

Но зычный, раздраженный его голос сразу же скис под нежным взглядом Нины. Поскрипывая смазными, ярко начищенными сапогами, Прохор покорно подошел к жене, чмокнул ей руку. Она поцеловала его волосы, усадила возле.

— Ты не волнуйся… — сказала она. — Ты помни только одно…

— Нина! — И широкая грудь его под чесучовой русской рубахой задышала с шумом, с присвистом. — Слушай… Я чувствую в себе такую силищу, что… Черт!.. — он потряс покрытыми черной шерстью кулаками. — Все переверну вверх дном! Вот!.. Жить так жить! Умирать так умирать! А жить надо по-настоящему. Чтоб треск шел, чтоб колокола бухали, чтоб из царь-пушки палили… Эх, Нина!.. Монашка ты. — Да, монашка. А ты кто?

— Я? — И Прохор громоздко вновь поднялся, опрокинув чашку с кофеем. — Я все могу. Уж я-то не монах, не игумен, не поп…

— Жаль!

— Не знаю, кто во мне: зверь ли, бог ли? Но только всю тайгу кругом, всю область всколыхну и заставлю работать на себя…

— На себя?

— Да пусть дадут мне лешево болото, я всех чертей обращу в христианскую веру, обряжу в белые рубахи и прикажу строить пятиглавый собор…

Нина испуганно перекрестилась, вскочила, замахала на мужа руками.

— Вот что есть Прохор Громов… И это не слова, а факт, — закончил он низким, взволнованным голосом и обнял Нину за тонкую талию. Пахло от Нины ладаном, цветущей резедой, здоровьем.

— Вот ты живешь в хорошем доме. Гляди, что пред твоими глазами. Разве плохо? — он подвел ее к окну, отпахнул тяжелые рипсовые шторы и показал рукой. — Смотри!

Внизу расстилался тавризским ковром цветник. Красные дорожки, зеленые кусты жасмина, молодые куртины кедров, елей, искусственные пригорки с беседками, башенками, вдали сверкающая под солнцем Угрюм-река.

— Нравится? И клянусь тебе, Ниночка, друг мой, что к десятилетию нашей свадьбы ты будешь жить во дворце.

Нина вздохнула. Ударили к обедне. Нина перекрестилась. Задней дорожкой сада шел к церкви стройно, медленно, прямо, откинув назад голову, отец Александр.

Рыжеватые, длинные его волосы густо разметались по спине. Атласная шляпа-цилиндр блестела. Темно-голубая ряса сшита столичным портным.

Проводив священника благочестивым взором влюбленной во Христа невесты, Нина спросила мужа:

— Сколько тебе, Прохор, лет?

— Разве не знаешь? — он поцеловал ее в сомкнутые, бесстрастные губы.

— Знаю. Тридцать первый. Но почему ты кажешься таким возмужалым, пожившим? А иногда… — и Нина улыбнулась.

— Что иногда?

— Таким старым, старым, — фальшиво засмеялась она, чтоб спрятать то, чего не могла договорить. — Пойдем к обедне, — сказала она. — Ведь ты давно не слыхал наш хор. Тридцать два человека теперь в нем. У рабочего Торопова замечательная октава. Пойдем.

— Нет… Я лучше…

Он подошел к телефону, позвонил:

— Сохатых позовите! Илья, ты? Как насчет охоты? Какой фрак, какая обедня?! Брось ерунду молоть! Бери собаку и приходи. Вели лошадей подавать…

Нина Яковлевна Громова имела десять тысяч рублей ежегодного дохода от капитала, — принесенного ею в приданое мужу. Все эти деньги она тратила на благотворительность. Она бы истратила и больше, но Прохор Петрович из своих барышей не давал ей ни копейки. Он вообще не признавал благотворительности, он к человеческой нужде всегда был глух. Первой заботой религиозной Нины Яковлевны было сооружение в резиденции «Громово» просторной церкви. Проект церкви и наблюдение за постройкой должен был взять на себя друг Нины инженер Протасов. Социалист, атеист по мировоззрению, он тогда сказал ей:

— Я бы вам советовал построить вместо церкви клуб для рабочих… Ведь вы ж знаете, в каких условиях они живут.

— Сначала забота о душе, потом о теле, — возразила ему Нина.

— Молиться можно везде. Ваш Христос даже учил молиться втайне. А жизнь в землянках, подобно ужам, озлобляет человека даже против вашего бога…

Но он не мог противиться настойчивым просьбам Нины: он слишком дорожил ее дружбой и принялся за это навязанное ему дело без должного пафоса, хладно. Поэтому и церковь получилась с виду неважная. Деревянная, она проста с виду, но благолепна внутри и всегда полна народа: рабочих на предприятиях Прохора Громова числилось тысячи три, да если прикинуть баб с ребятишками, не уложить и в пять.

Нина Яковлевна госпожою вошла в храм, народ перед ней расступился до самого места у правого клироса, где уготовлен ей коврик и стул. Народу многое множество: рабочие с семьями, окрестные мужики. Воздух сиз и густ. Она осмотрелась, принюхалась: в храме стоял смрад, сдобренный благоуханьем ливанского ладана.

Усердный богомолец Илья Петрович Сохатых сегодня отсутствовал. Была лишь его супруга Февронья Сидоровна, бывшая вдова купца из уездного города. Природа послала ей весу семь пудов ровно. Был знакомый нам пристав. Он теперь при хорошем окладе, в чинах, дюж, как бык, и с порядочной плешью. Но усы все те ж, — молодецкие. Два жандармских унтер-офицера Оглядкин и Пряткин, гренадерского роста, с рыжими усами, похожие друг на друга, как братья-близнецы.

Иннокентий Филатыч Груздев — он тоже знаком нам — был в званье церковного старосты и стоял за казенкой. Когда-то проглоченный им в квартире следователя криминальный документик Анфисы, как говорится, пошел ему в тук: брюшко округлилось, стариковские щеки цветились румянцем. Только вот беда: шамкал, рот провалился, не было зубов. Но он скоро их вставит.

В это воскресенье с нахальным нахрапом водрузился впереди Нины Яковлевны вышедший на днях из тайги приискатель-хищник Гришка Гнус. Он еще не успел вконец пропиться, хотя от него изрядно разило винным перегаром, — Нина Яковлевна морщилась, зажимала нос платком. Он в странном наряде: широчайшие синего шелка с красными разводами шаровары, в каждую штанину могло бы смело поместиться по пяти пудов ржи, на ногах портянки алого бархата, новые березовые лапти и, вместо пиджака, по голому телу (рубаха истлела, он выбросил) огромная шаль, заколотая у горла булавкой. Когда он пробирался сквозь гущу народа, бабы завистливо щупали его шаровары и шаль, мужики хихикали в горсть, лукаво крутили носами. Иннокентий же Филатыч подмигнул сам себе, сказал сподручному:

— Вот и еще благодетель прется.

Действительно, приискатель-бродяга сейчас при больших деньгах, а сегодня же ночью, если его не защитит острый нож, он будет, наверно, зарезан иль сброшен в Угрюм-реку.

Крикливо, нестройно запели концерт. Староста, за ним вереница доброхотов с тарелками, с кружками направились за сбором денег. Помолившись в алтаре на престол и получив благословение пастыря, Иннокентий Филатыч чинно двинулся, брюшком вперед, к своей благодетельнице. В его руках медное блюдо, на мизинце — колокольчик, которым он время от времени позванивает: знак — вынимать кошельки.