Секреты Достоевского. Чтение против течения - Кэрол Аполлонио
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
75
Гэри Кокс и Эдуард Васёлек, а также Строе и многие другие признают важность этой движущей силы.
76
На всем протяжении романа Раскольников находится в леденящей кровь близости от смерти. Он присутствует или находится неподалеку во времени или в пространстве в момент смерти своей больной туберкулезом невесты; студента, о котором Раскольников заботился, пока он не умер (факт, представленный Разумихиным в суде над Раскольниковым в качестве смягчающего обстоятельства [Достоевский 19726:412]; проститутки-самоубийцы (которую, впрочем, спасают), Мармеладова, Катерины Ивановны и, разумеется, двух убитых им женщин. Даже самоубийство Свидригайло
77
Такая трактовка противоречит мнению многих авторитетных литературоведов. В этом случае не «злой Свидригайлов кажется закосневшим в своем безнравственном образе жизни, но в конце концов выясняется, что у него есть “глубинная” совесть, которая его губит» [Terras 1998: 71], а доброта Свидригайлова остается незамеченной (как героями романа, так и его читателями), и он выступает в качестве мученика, смерть которого позволяет другим обрести гармонию. В одном, однако, все литературоведы должны быть единодушны: образ Свидригайлова имеет ключевое значение для «этики альтруизма» Достоевского. См., например, [Scanlan 2002: 93].
78
Этот факт не противоречит другому: к тому моменту Порфирий Петрович уже установил виновность Раскольникова и просто позволил ему побродить по улицам Петербурга, до того как он придет с повинной; при этом читатели так и не узнают, какие именно тайные улики против Раскольникова были у Порфирия Петровича, как он заявлял. Так или иначе, Свидригайлов представляет иную разновидность истины и правосудия, стоящую выше права и психологии.
79
В прочтении Гэри Кокса общий корень «-крыть-» (сокрыть ⁄ сокровище) подразумевается, и это понятие представляется в виде ассоциации между «золотым прииском» и «чистотой ⁄ целомудрием». См. [Сох 1990: 111–117].
80
Здесь мы можем процитировать одного из наиболее выдающихся учеников Достоевского – поэта и теоретика символизма Вячеслава Иванова: «И само искупительное страдание за мир не что иное, как обособление жертвоприносимого, взявшего на себя одного грехи всего мира. <…> Восхождение – символ того трагического, которое начинается, когда один из участвующих в хороводе Дионисовом выделяется из дифирамбического сонма. Из безличной стихии оргийного дифирамба подъемлется возвышенный образ трагического героя, выявляясь в своей личной особенности, – героя, осужденного на гибель за это свое выделение и обличие. Ибо жертвенным служением изначала был дифирамб, и выступающий на середину круга – жертва» [Иванов1987а: 824–825].
81
С самого начала Достоевский придавал большое значение одежде и ее роли как внешнего признака добродетельности или порочности. Одежда плохо сидит на добродетельных или уязвимых персонажах. В опубликованном недавно интересном анализе Дженет Такер прослеживает библейские корни этой важной темы в «Преступлении и наказании». См. [Tucker 2000]. Я бы хотела видеть в этом романе исследование того, как мысль облачается в действие, словно в одежду.
82
Разумеется, Лебезятников не слеп в буквальном смысле, но повествователь снова и снова указывает на то, что его глаза были нездоровы, что, как известно внимательным читателям, означает: у него были проблемы со зрением.
83
Подобно своему злодею-близнецу Петру Верховенскому в «Бесах».
84
В «Братьях Карамазовых» Достоевский выразит эту истину с помощью метафоры о зерне, состоящем из истины (тайны) внутри и уродливой шелухи (клеветы) снаружи.
85
Читатели, не рассуждая, верят в порочность Свидригайлова и считают, что добродетельность Сони не нуждается в доказательствах. Почему? Возможно, ответ заключается в том, что эти герои ассоциируются с двумя различными и противоположными художественными принципами, которые Достоевский применяет в своих романах: дискурсом и визуальным восприятием. Свидригайлов многословен и воспринимается на слух, его признание в собственных грехах (которое владеющие искусством апофатического прочтения читатели всегда считают шагом к праведности и благодати) на первый взгляд подтверждает суждения (клевету) других людей. Между тем Соня молчалива, и ее прежде всего видят.
86
[Флоровский 1933: 101–102].
87
Здесь имеет значение орфография. Общеизвестно, что редакторы академического собрания сочинений Достоевского заменили в местоимениях, обозначающих Бога и Христа, прописные буквы строчными. Но в тексте Достоевского сам Ипполит переходит с написания с прописных букв, которое он использует в начале своей исповеди, к написанию со строчных, когда он обращает внимание на человеческую природу Христа. Здесь я цитирую текст по девятитомному собранию сочинений Достоевского, вышедшему под редакцией Т. А. Касаткиной: [Достоевский 2003–2004, 4: 403–404].
88
Кстати, о «еде и питье»: в произведениях Достоевского зачастую именно невоздержанные, пьяные персонажи выражают идеи веры и истины. Лучший пример этого – Мармеладов. См. [Гумерова 2005: 274–277].
89
Разумеется, книга Зосимы начинается с рассказа о том, как он сам обратился к Богу. В этом смысле она действительно напоминает «повествовательную» часть исповеди Ипполита.
90
Нет необходимости особо отмечать здесь связь между множеством ссылок на Апокалипсис и вполне личные, индивидуальные смерти, о которых идет речь в романе: смерть осужденного, Христа, Настасьи Филипповны и, конечно, Ипполита. Подробный анализ см. в [Bethea 1989: 62-104].
91
Глубокий свежий анализ функции притчи в «Идиоте» см. в [Miller 2007: 68–85].
92
Снова вспоминаются «Братья Карамазовы», поскольку именно в тот момент, когда Грушенька рассказывает притчу о луковке, начинается путь Алеши к благодати. В обоих случаях благотворительность показана как путь к Богу.
93
Любопытно, читая притчу Ипполита, сопоставить «лестницу к вере» – назовем ее лестницей Иакова, – со схемой Бахтина.
94
Есть распространенное мнение, которое в числе прочих разделяет и Бахтин, что мировоззрение Достоевского целиком и полностью основано на средневековом типе мышления.
95
Возможно, именно желание спасти падшую женщину и погубило князя Мышкина. Формулируя понятие хронотопа, Бахтин обращает особое внимание на жанр «рыцарского романа», который служит важным структурообразующим фактором в сюжетной линии Аглаи – Мышкина – Настасьи Филипповны, перекликающейся с маленькой трагедией Пушкина «Скупой рыцарь». Попытка Мышкина спасти Настасью Филипповну – сюжет рыцарского романа, профильтрованный через пародийный текст «Дон Кихота».
