Колесо Фортуны - Роджер Желязны

Должно быть, я не удержался и хорошенько набил себе брюхо со всеми вытекающими отсюда последствиями. Во всяком случае, мне было совсем худо, когда внезапный порыв ветра качнул мишень, и я промазал в финале соревнований, проиграв первое место Дуэйну Царь-Рыбе из стойбища близ Роки Форда. Теперь, когда я оглядываюсь назад, второе место не кажется мне таким уж плохим — особенно если вспомнить, что четыре года спустя осаге убили Дуэйна, когда он принял участие в том идиотском рейде за крадеными конями, — но в то время мой проигрыш заслонил от меня весь мир. Мне казалось, будто меня ударили сапогом в живот.

Когда вечером начался танец, мне все еще было довольно скверно. Я бы даже остался дома, если бы не обязанность сопровождать деда Девять Убийц. Сидя рядом с ним в беседке клана Птицы, наблюдая кружащийся вокруг костра хоровод, слушая песню и «шака-шака-шака» черепашьих панцирей, привязанных к ногам женщин, я не испытывал обычной радости, а только мстительную злость — на ветер, на Дуэйна Царь-Рыбу, а главным образом на себя самого.

Через некоторое время из темноты появился дядя Кеннеди и уселся рядом со мной. «Сийо, чуч», — сказал он мне, обменявшись приветствием с дедом.

Я сказал «Сийо, эдуйи» голосом жизнерадостным и дружелюбным, как разверстая могила. Но он, кажется, этого не заметил.

— Вот те нате, — сказал он, разглядывая танцующих, — а ведь Элвис Медвежья Лапа ведет в танце.

Теперь, когда он об этом сказал, я заметил, что Элвис Медвежья Лапа действительно задавал тон в песне, описывая круги вокруг огня во главе спиралеобразного хоровода и выкрикивая слова сильным высоким голосом. Когда Элвис выгибался, поворачивался и махал руками, его лицо сияло в свете пламени. Это был рослый парень приятной наружности, видимо, настоящий дьявол с женщинами. Не припомню, чтобы приходилось с ним даже здороваться: наши семьи вращались в разных кругах. Теперь, разглядывая его, я не мог не признать, что он чертовски здорово пел и плясал.

— Сдается мне, раньше он не вел в танце, — сказал дядя Кеннеди. — Как ты на это смотришь?

По другую сторону от меня дед издал звук, напоминавший одновременно и фырканье, и хихиканье. Он не был большим поклонником семейства Медвежьей Лапы, которых считал пробивными задницами, стяжавшими больше богатства и власти, нежели у них было ума этим распорядиться.

— Видел тебя на стрельбе из трубок, чуч, — заметил дядя. — Непростое это дело. Но, черт, ты все же стал вторым. Мне это никогда не удавалось.

Он достал что-то из-за пояса, из-под рубашки, расшитой лентами.

— Вот, — сказал он. — Хотел дать тебе это позже, но ты выглядишь так, будто тебя необходимо подбодрить.

Это был нож, чудесный большой нож с рукояткой из оленьей кости и широким лезвием, нож мужчины, а не тот детский перочинный ножичек, который я тогда носил; кто-то проделал первоклассную работу, отполировав твердую сталь до зеркального блеска… Я сказал: «Вадо, эдуйи», но настоящей радости в голосе у меня не слышалось.

— Дома у меня хорошая седельная кожа, — сказал дядя. — Сделаю тебе ножны, приходи как-нибудь. Мальчик, — вдруг восхищенно сказал он, — глянь-ка, что Элвис-то выделывает.

Там, у костра, Элвис Медвежья Лапа то склонялся до земли, то взмывал вверх, его тело раскачивалось из стороны в сторону. В лице у него было что-то странное, как мне показалось, или, может, это была просто игра огненных бликов. Он выкрикивал фразу, а другие мужчины откликались: «Ха-на-ви-йе, ха-на-ви-йе». И «шака-шака-шака» черепашьих панцирей.

Следующие несколько дней прошли в обычном вихре празднований, танцев, песен и спорта, спорта, спорта: все, что требуется двенадцатилетнему пареньку, чтобы захотеть оказаться после смерти в таком месте, где все это происходит постоянно.

Я ходил на все мероприятия, какие мог посетить, и с дедом, и без деда, поскольку тот был часто занят изготовлением сильнодействующих снадобий, необходимых для приближающейся Игры. Я играл в палку-мяч с другими мальчишками чероки и даже забил несколько мячей, хотя в конце чоктау нас разбили. Я видел, как дядя Кеннеди победил в стрельбе из ружей, а затем проиграл все, что выиграл, на скачках, в которых участвовали наездники семинолов и кикапу. Ходил я и на стрельбу из луков — на следующий год я собирался принять в ней участие, но и теперь был уже достаточно большой, чтобы сделать хороший выстрел, — и на метание томагавков, и на метание подков, и на соревнование по ловле диких коров, и даже на гонки каноэ вниз по реке. Видел и велосипедную гонку, в тот год она была последней: стало невозможно отыскивать детали этих старых машин, чтобы поддерживать их на ходу, к тому же шины из кожаных веревок часто слетали на поворотах, вызывая массовые падения. Как Звали того мальчика из племени вичита, который выиграл в тот год? Не помню.

И каждый вечер Элвис Медвежья Лапа пел и танцевал у костра, все время с одним и тем же напряженным выражением лица. Дядя Кеннеди говорил, что он выглядит так, будто ждет, что на него вот-вот должна снизойти какая-то благодать.

В ночь накануне дня Игры танца, естественно, не было; большинство ведущих в танце и других важных персон проводили вечер, принимая снадобья, окуривая себя благовониями и совершая другие очистительные ритуалы, одним словом, готовясь к участию в Игре.

В их число входил и дед Девять Убийц, которому предстояло проделать нечто столь секретное и опасное, что я даже не был допущен в хижину. Я лишь помог ему разложить инструменты, убедился, что в очаге достаточно дров, и смотался, не дожидаясь, чтобы меня попросили об этом дважды.

Я этих приготовлений до смерти не любил. И до сих пор не люблю.

Предполагалось, что я проведу ту ночь в хижине родителей, но туда мне на самом деле идти не хотелось. Как-то у меня с ними не ладилось; наверное, потому-то они и отослали меня жить со стариком.

Некоторое время я стоял, размышляя об этом, а затем повернулся в другую сторону и побрел прочь от города, через залитые лунным светом поля, на отдаленный бум-бум равнинного барабана. Некоторые из наших западных гостей устроили в тот вечер один из своих танцев «паувау». Не то чтобы я с ума сходил от этих дурацких завываний, которые Равнинный Народ называет пением, но мне уж совсем не улыбалось отвечать весь вечер на расспросы о здоровье старика и выслушивать сетования на то, что я так редко их навещаю, и истории о необыкновенных способностях моих младших братцев.

Я довольно долго проторчал на площадке «паувау», получив больше удовольствия, чем ожидал, — что ни говори, а у этой кайовской музыки хороший ритм, под него приятно танцевать, — и потусовался с некоторыми из приятелей, которые так же, как и я, смылись из дому. Около полуночи я познакомился с девочкой из племени крик, которую звали Хилари Визгливая Сова, и, навешав ей лапши на уши, уговорил ее прогуляться со мной в лес. Где, кстати, ничего особенного не произошло, однако мы зашли достаточно далеко, чтобы выяснить кое-какие обстоятельства, над которыми я потом долго ломал голову.