Колесо Фортуны - Роджер Желязны

С глубоким поклоном (гораздо более почтительным, должен сказать, нежели те, что отвешивали мне крупье из казино «Мираго») шофер открыл дверь моего «Роллс-Ройса», и я сел рядом с Дениз Шандрон, поцеловав ее в губы, о чем я так мучительно мечтал, кажется, с незапамятных времен.

У меня было два прекрасных повода поцеловать ее: во-первых, она скоро станет моей женой, а во-вторых, она была прекрасна, как только может быть прекрасна женщина.

Уильям Сандерс

УДАЧА ЭЛВИСА МЕДВЕЖЬЕЙ ЛАПЫ

Дедушка Девять Убийц сказал: «У человека всегда есть право попытаться изменить свою судьбу».

Он изрек это в ответ на мой рассказ о кузене Марвине Плохой Воде, который внезапно дал отставку Мадонне Колибри после того, как обе семьи уже официально договорились о помолвке, и привез домой девушку Из племени команчей, имени которой никто не мог произнести. Дед никогда не был падок на такого рода сплетни, но дело происходило через два года после его смерти, и он, естественно, интересовался любыми, которые я ему приносил, когда приходил положить немного табаку на его могилу.

— Право изменить свою судьбу, — повторил он с видимым удовольствием, словно ему нравилось, как это звучит. Что характерно для прародителей: они то и дело повторяются. А происходит это, я думаю, потому, что у них полно свободного времени там, в мире духов, а заполнить его особенно нечем, кроме как слушать звуки горних труб.

Я же сказал: «Право не знаю, эдуда. А как тогда насчет Элвиса Медвежьей Лапы?»

— Я же говорю, что у человека есть право попытаться, — сказал дед, нисколько не раздосадованный моим неуважительным замечанием. Было время, когда он мне за такое голову бы оторвал, но, став покойником, он, похоже, несколько смягчился. — Преуспел он в этом или нет, это другой вопрос.

Он рассмеялся сухим и скрипучим стариковским смехом.

— А кроме того, не всегда можно распознать, как ты ее меняешь, к лучшему или к худшему. Как и в истории с Элвисом Медвежьей Лапой… Помнишь ли ты ее, чуч!

— Как же такое забудешь? — удивленно спросил я.

— Ну, — сказал дед, — ты же был совсем ребенком.

Я и правда был тогда ребенком, но я бы пришел в неистовство, словно намокшая сова, если бы кто-нибудь сказал мне такое. Той весной мне исполнилось двенадцать, и я представлялся себе годным на все, совершенно взрослым воином чероки — разве великий Харлей Дэвидсон Оосаве не убил тех трех охотников за рабами из племени осаге, когда ему было всего тринадцать? Да каким, к черту, воином — я полагал, что вполне созрел стать членом Совета, если опустить пустые формальности вроде возраста.

В те дни, непосредственно предшествующие времени Игры, я мог слышать, а мог и не слышать о том, что Элвис Медвежья Лапа был выбран игроком того года от клана Оленя. Если я об этом и слышал, то не придал этому особого внимания. Во-первых, как члена Аниджисквы — клана Птицы — меня это не касалось непосредственно, а во-вторых, в преддверии дней Игры мой ум занимали другие мысли.

Это был последний год, когда я должен был принимать участие в соревновании по стрельбе из тростниковых трубочек, а на следующий год я уже буду в подгруппе юношей, и если в течение следующих двенадцати месяцев Кристи Красная Птица не наступит на гремучую змею, он вышибет мне мозги во время борьбы так же, как и всем остальным. Поэтому я твердо намеревался победить хотя бы в этом году и практиковался как проклятый каждую свободную минуту.

Но, как я ни надувался, окружающее все-таки не оставляло меня безучастным. Как ни трудно об этом говорить, но в те времена Игра все же еще что-то значила, вокруг нее что-то происходило. Не то что теперь…

Впрочем, может и не стоит так говорить. Может, в детстве просто все кажется крупнее и волнует больше или, может, человеческая память любит улучшать действительность. И все же мне кажется, что время Игры теперь не то, что прежде. Теперь люди идут на Игру, как на прогулку. Или все дело во мне?

— Все дело во мне, — сказал я дедушке Девять Убийц, — или время Игры все-таки потеряло свою важность за последние несколько лет? Конечно, я говорю не о самой Игре, — добавил я поспешно. Не следует очернять священные материи, когда говоришь с прародителем. — Я хочу сказать, что она по-прежнему остается стержнем жизни всего года, всегда им была и всегда будет…

— Не всегда была, — перебил меня дед. — В старые времена, во времена Юэса, она была совсем не то, что сейчас. Ты же это знаешь, чуч.

— Да, да. — Я это прекрасно знал; он довольно часто рассказывал мне об этом наряду с другими историями о Народе. Хотя в этих рассказах мне всегда чудился привкус нереальности; я никогда не был уверен, стоит ли принимать всерьез все эти россказни о Юэса. В дедовых рассказах говорилось даже, что были времена, когда у Народа вовсе не было Игры, но кто может хотя бы представить себе такое?

— В любом случае, — продолжал я, — имеется в виду все событие в целом: танцы, соревнования, пир, подарки — все то, что происходит, когда Народ собирается на Игру. Не могу отделаться от ощущения, что раньше в этом было больше чего-то такого… Впрочем, я замечал, что многие вещи как бы сжимаются, когда становишься старше.

Дедушка фыркнул.

— Кому ты это говоришь, чуч, — сказал он горько. — Ты еще и половины этого не знаешь.

И все же… что бы ни происходило в наши дни, я вспоминаю тот сезон Игры как лучший в моей жизни. Небо было чистым, погода солнечной, без малейших признаков надвигающейся грозы или сырого ненастья, которые так часты весной в холмистом краю чероки. Даже ветер был умеренно теплым — хотя, конечно, он никогда здесь не утихает, ведь это как-никак Оклахома.

Погода была так прекрасна, что некоторые старейшины прибыли переговорить с дедушкой Девять Убийц о том, так ли уж необходимо выставлять разбитое стекло и топоры, чтобы предотвратить торнадо. Он сказал им, что можно обойтись без этого, но они все же решили сделать, как положено; они сказали, что традиции есть традиции и с торнадо никакие предосторожности не бывают излишними, но, по-моему, они это сделали потому, что уже смотались к развалинам Старой Талекуа за стеклом.

Торнадо в тот год так и не проявили себя, чего нельзя сказать о людях. О Боже, да, люди, люди, Народ…

Они шли со всех сторон, каждый день с утра до вечера, а иногда и ночью. Они начали собираться за пол-луны до начала Игры, надеясь получить хорошие места для палаток или — те, у кого были нужные связи, — погостить в семьях чероки, но очень скоро все приготовленные стойбища были заняты, и вы то и дело наталкивались на палатки, разбитые в самых неподходящих местах. Вроде той семьи пауни, которую мой отец обнаружил спящей среди разрушенных стен почтового отделения Парк-Хилл.