Тени колоколов - Александр Доронин

— Это так. Да и, честно говоря, у меня нет желания с ним за одним столом сидеть. Ем я, сам знаешь, мало, а ещё он будет смотреть в рот. С моего стола лучше отнеси ему что-нибудь в патриаршие палаты, пусть не забывает, с кем ссориться, — отрезал царь и больше эту тему обсуждать не стал.

Никон в приезд Таймураза ожидал, как подходящий повод поладить с царем. Поэтому он тоже готовился к встрече: вызвал всех московских архиереев и дал указания. Было решено в Успенском соборе провести в честь великого гостя молебен и для этого собрать лучших певчих столицы. Он, Никон, произнесет там речь, а когда вместе с гостем они выйдут из собора и направятся в царский дворец, их проводят колокольным перезвоном.

Вот только не суждено было исполниться этим замыслам. В день приезда Таймураза Никон целый день ожидал в патриаршем доме — ни одного слова ему о госте. Сидевшие рядом наряженные в парчовые одежды архипастыри пот со лбов вытирали — как-никак июнь на дворе, лето. И вот наконец сообщили, что царские экипажи выехали навстречу гостю из Кремля…

В Успенский собор двинулись пешком. Там Никон облачился в дорогую, в позолоте, ризу, на голову надел митру. От долгого ожидания, чтобы унять волнение, начал читать молитвы.

Через два часа Епифаний Славенецкий, тяжело дыша, прибежал из дворца и сообщил, что царевич уже к Кремлю подъезжает.

Никон со всем духовенством вышел на высокие ступеньки крыльца встречать гостя. На площади перед храмом народу — яблоку негде упасть. К удивлению святителей, поезд к собору не повернул, а помчался прямо к царскому дворцу.

Славенецкий побежал спросить следом, узнать, в чем же дело. Пролез сквозь толпу к дворцовому крыльцу, хотел было узнать у кого-нибудь, почему гости не остановились перед собором.

— Ты кто таков? Чего здесь делаешь? — увидел его Богдан Хитрово.

— Бей его, он отца моего из собора за шиворот выбросил! — закричал Родион Сабуров.

Хитрово в руках держал кнут и толстой его рукояткой иерея прямо в лицо ткнул.

Епифаний, весь в крови, вернулся в собор и плача рассказал, что вышло с ним и как его встретили. Никон снял ризу и приказал во всю мощь бить в колокола — сам же вернулся домой. Там с пылу написал письмо царю, отнести его приказал патриаршему боярину Мещерскому. Тот вскоре вернулся с ответом самого Алексея Михайловича, где Государь сообщил Патриарху: это дело, мол, безнаказанным он не оставит и у него есть большое желание встретиться и всё обсудить.

Пять дней и ночей, как и в тот раз, Никон ждал безрезультатно. Во дворец самому бы пойти, уладить ссору, да гордыня его взяла. Никон верил в то, что на Москве без него не обойдутся, он нужен всем. И ошибся. Бояре, кто как мог, клеветали на него Государю, рассказывали всякие небылицы.

В Успенский собор, где Никон вел литургию, царское послание устно передал Родион Сабуров. И при этом желчно добавил:

— Государь, наше солнце земное, обиду на тебя держит великую, Патриарх, за то, что себя Государем величаешь. Великий Государь у нас один, это Алексей Михайлович Романов.

— Не сам я так себя назвал, — ответил на это Никон. — Государь в своих грамотах меня так величал.

— Алексей Михайлович за родного отца тебя почитал, да ты этого не понял. Теперь он приказал так тебя не называть и наперед Патриархом почитать не станет.

От услышанного Никон закипел, словно его бешеные осы ужалили. Государь ищет повод, чтобы выгнать его? Из Патриархов он сам уйдет! Хотя бы для испуга. Долго думал-гадал, но иного решения не находил. Приказал закрыть двери собора и сообщил архиереям, что выскажет им то, что они никогда не слышали.

После последней молитвы Никон встал перед амвоном и, волнуясь, начал:

— Ленив я был вас учить, братия. От лени я коростой покрылся, и вы, видя мое к вам нерадение, тоже душой очерствели… От сего времени я вам больше не Патриарх, если же помыслю быть Патриархом, то будет мне анафема. Когда-то называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я собирал и уничтожал. За то меня хотели убить. Но ведь я отбирал иконы латинские, писанные по немецкому образцу. Вот каким иконам следует поклоняться, — он показал на образ Спасителя на иконостасе. — А ещё меня называли еретиком за то, что я велел книги переписать, новые из Греции привез и старые приказал уничтожить. Это не грех и не ересь. Я всего лишь веру христианскую укрепить хотел. Я вам предлагал свое научение и свидетельство вселенских патриархов, но вы в очерствении сердец своих хотите меня каменьями побить. Христос один раз пытался своею кровью грехи ваши искупить. И не получилось. Грешен мир до сих пор. И мне своею кровью никого от мук адских не избавить… покуда жив, камнями не побит — лучше не буду вам предстоятелем Божиим.

Никон замолчал. Стал при всех снимать с себя стихарь и митру. Одежды упали к его ногам. Все оцепенели. Никто не смел произнести хотя бы слово. Потом послышались всхлипывания и робкие голоса:

— На кого ты нас, сирых, оставляешь?..

— Прости нас грешных!

— Смилуйся!..

— Господь вас не оставит, дети мои! Молитесь, и вам воздастся… — Никон низко поклонился народу.

Принесли простое монашеское платье. Никон хотел надеть, но ему не дали: кинулись в ноги со слезами и мольбами. Тогда он ушел в ризницу, оделся там и сел писать письмо Государю.

Оставив посох митрополита Петра в ризнице, Никон в черной монашеской рясе вновь появился в соборе, хотел выйти на улицу. Но его не выпустили.

Тогда присутствующий здесь Крутецкий митрополит Питирим упросил отпустить его в царский дворец с известием о случившемся. Его выпустили. И в сопровождении огромной толпы народа Питирим двинулся к царю.

Митрополит вошел в зал в разгар пира. Стража, наслышанная о событиях в Успенском соборе, побоялась его задержать. Царь был в смятении: как это так — оставил престол?! Такого на Руси ещё не бывало… Подозвал князя Трубецкого, умного, мудрого старика.

— Иди-ка, Алексей Никитич, узнай, что там случилось? Да успокой Патриарха.

Никон встретил Трубецкого гневными словами:

— Благословения моего просишь? Так напрасно. В Патриархи я не гожусь.

— Пустое говоришь, святейший! Не занимайся самосудом, скажи лучше правду, почему оставляешь престол?

— Не стану я тебе, князь, душу открывать. И ты сам знаешь, что дело не во мне…

— Оставайся на своем месте, святейший! Государь тебя любит.

— Хватит пустые разговоры говорить, князь! Лучше послужи мне в последний раз. Отнеси вот это письмо царю. Пусть мне келью готовит…

Трубецкой, вернувшись во дворец, слово в слово передал разговор с Никоном Алексею Михайловичу.

Царь выслушал и сказал:

— Письмо читать не стану. Патриарх раздражен и обижен. Пусть сначала успокоится. А ты пойди и скажи ему: престол никто у него не отберет.

Никон, окруженный иереями, ждал в Успенском соборе самого царя. Но явился опять Трубецкой и принес нечитанное письмо. Обида и гнев новой волной затопили его душу. Он решил, не мешкая больше, оставить Москву.

Кремль уже был окружен стрельцами во избежание беспорядков. Никон пешком отправился на Ильинку, где находилось подворье новоиерусалимского монастыря. Люди, встречавшиеся ему по пути, кланялись, целовали руки, рыдали, словно прощались навек. Да он и сам, растроганный народной любовью, плакал, не скрывая слез.

На Ильинке всё ждал вестей из Кремля. Не дождался. На третий день больного, морально уничтоженного, его посадили в удобную повозку и отвезли в Новый Иерусалим на берег Истры.

Шло лето 1657 года.

В Отходную пустынь, как в народе называли Новоиерусалимский монастырь, Никон прибыл под утро. Его встретили кожеозерские старцы, недавно перебравшиеся сюда на жительство. Заботливо взяли под руки и повели в заранее подготовленную келью.

Никон всех отослал и, оставшись один, взял с полки кувшин вина. До краев наполнил серебряный кубок, с наслаждением выпил. Тепло разлилось по телу. Ушла куда-то сосущая тоска, замолкла тревога. О том, что произошло в Москве, он больше не думал. Всё-таки его так и не покорили, не поставили на колени. Он ушел с высоко поднятой головой.

Вино словно растопило в его сердце лед, проснулись обычные человеческие желания.

— Епифаний! Я хочу есть!

Из-за двери тут же появился Славенецкий, неотступно дежуривший в эти дни около Патриарха.

— Чего изволишь, святейший?

— Принеси чего-нибудь домашнего: утицы, хлеба подового, гороху…

Епифаний поспешил исполнить приказание. Монахи радостно засуетились: все были рады, что Патриарх возвращается к жизни.

После обеда Никон прилег отдохнуть. На ум пришли раскольники. «Акул я разогнал, а маленьких рыбешек расплодится теперь ещё больше. Меня нет — некого им теперь бояться. А маленькие тоже скоро большими станут…»

Человек во все времена мечтал увидеть Бога наяву, послушать своими ушами, пощупать руками, попросить лично очистить от грехов.