Ещё вчера… - Николай Мельниченко

Горестная вставка из далекого будущего. После распределения они уехали вдвоем в Калининград, где в любви и согласии прожили долгие годы и вырастили двоих детей. Мы иногда посещали друг друга, когда я бывал в Калининграде, а ЦВ – в Ленинграде, часто переписывались. В 2002 году Валя умерла, и мой старый друг почувствовал себя совсем потерянным и одиноким. Калининград к этому времени стал "анклавом", отделенным от России недружественными государствами; почта стала работать хуже, чем при Иване Грозном. Обеспокоенный долгим молчанием, перед Новым 2004 годом, я вызвал ЦВ на телефонный разговор, опасаясь услышать "а в ответ – тишина". К счастью, все было лучше. ЦВ потихоньку оправляется, по выходным собирает детей и внуков, готовит им угощения. Они вместе вспоминают свою ушедшую маму, бабушку, подругу. Мы проговорили 20 минут. Письмо, которое ЦВ отправил мне за несколько дней до разговора идет уже второй месяц…

Это все будет потом. Надо вернуться в 1949 год. Конечно, мне повезло с соседями по комнате. Они уже учились второй год, знали всех и все. Теперь соседи наперебой обучали желторотого первокурсника, стараясь уберечь его от синяков и шишек, которых сами достаточно нахватали на первом курсе. Постепенно я знакомлюсь со многими ребятами из второго и старших курсов. Среди них много ярких неординарных личностей. Миша Терех, инвалид войны с изуродованной кистью, язвительный и желчный. Миша – непревзойденный художник-каррикатурист. Благодаря нему, возле стенгазет нашего факультета вечно толпится ржущая толпа. Свежих стенгазет ожидают как праздника. У входа в общежитие висит обычная школьная доска, на которой цветными мелками нарисованы животрепещущие сцены из нашей жизни. Один раз героем этой доски побывал и я – за "трансляцию" песен Петра Лещенко. В красках и лицах была изображена тема песен "Маша чай мне наливает, взор ее так много обещает…" и "Дуня, люблю твои блины… твоих блинов съесть много я берусь…".

Другой "хохмач" – длинный Вовочка Нестеришин. Он жил в комнате с одним албанцем, – тогда мы очень дружили с Албанией: нам была нужна база в Средиземном море. Вовочка с албанцем подсчитали, что питание будет гораздо дешевле, если закупать продукты и готовить в общежитии. Было заключено "международное" соглашение, закуплены посуда, макароны и другие продукты. Первый обед, который приготовил собственноручно сам албанец, удался на славу: за небольшие деньги нужно было ослаблять ремни на подтянутых до того животах. Дальше многообещающий проект зашел в идейный тупик: кому мыть посуду? Албанец считал, что если готовил он, то посуду должен мыть Вовочка, сам Вовочка считал наоборот. Во время длительных переговоров посуда закисла и начала издавать запахи. Соседи по комнате предъявили ультиматум. Тогда Вовочка собрал и выбросил всю посуду, и вопрос был закрыт раз и навсегда.

Местом вечернего моциона для общежитий КПИ был близлежащий парк имени Пушкина, где у входа был большой Дом культуры завода "Большевик". На главной аллее парка долго была выставка трофейных немецких "тигров", "пантер", "фердинандов", шестиствольных минометов и других смертоубийственных предметов. В тенистых боковых аллеях с довольно редкими светильниками всегда бродили толпы студентов, развлекаясь и одновременно поглощая кислород. Вокруг Вовочки – высокого, импозантного и шутливого, – всегда набиралась стайка девиц, жадно внимавшая его басням. Когда надо было идти спать, Вовочка неожиданно поднимал руки и по отечески обращался к ним: "Ну, девочки, погуляли, отдохнули. Теперь – пописать, помыть ножки, и – спать!".

Как и ЦВ, Вовочка окончил институт в 1953 году и получил назначение в МВД, на какую-то засекреченную стройку. Отгуляв отпуск, он приехал в институт за путевкой и подъемными деньгами. Их ожидали со дня на день. Но в то время Никита турнул и расстрелял Берию, и все в этом ведомстве замерло. Вова жил в общежитии по милости института, но кормиться-то надо было самостоятельно. Он устроился грузчиком, как он говорил – "инженер-докером" – на киностудию имени Довженко, где в то время снимали фильм о суворовцах "Алые погоны". Его ежевечерние отчеты о кино были покрепче концертов Райкина. Снимались кадры работы юных суворовцев в колхозе. Громоздкая съемочная машина с живописным скрипом и душераздирающими подробностями разворачивалась несколько часов. Перед командой "Мотор!" успевало зайти за тучку солнце, и все останавливалось. Когда солнце выходило, оказывалось, что ведущий артист уже лыка не вяжет. Приводят его в чувство, но к этому времени солнце опять прячется. Воля режиссера поддерживает в готовности к появлению солнца всю разношерстную братию. Вот появляется солнышко, начинается съемка. Оператор, уже отсняв часть кадров, вдруг сам себе кричит "Стоп!". Зорким взглядом он замечает, что колхоз подсунул другую лошадь: на снятой в прошлых кадрах были яблоки, а эта сплошной масти. Многочисленная рать ассистентов и помощников бросается на поиски краски. Краска, наконец, найдена, начинается перекрашивание бедной скотины по противоречивым воспоминаниям. Когда несчастная лошадь раскрашена, оказывается, что солнце стоит уже так низко, что съемка вообще невозможна. Оператор требует установки дополнительных прожекторов, но выясняется, что в двигателе электрогенератора кончился бензин. У обессиленного режиссера начинается нервный срыв. Ведущий артист, пользуясь суматохой, опять надирается… Вовочка излагает хронику всех событий невозмутимым голосом летописца, таким же тоном повторяет их, когда хохот ближних слушателей мешает дальним услышать все сказанное…

Что "там" все происходит именно так, мы ни минуты не сомневаемся: многие из нас по вечерам подрабатывают в массовках на студии, расположенной совсем близко. Со Славой Щербаченко мы снимались в картине о делах добровольной пожарной дружины, изображая толпу дюжих добровольцев. Режиссер силой отворачивал наши рыла от объектива, к которому эти рыла непроизвольно тянулись, надеясь увековечить себя в кинолетописи. Рядом снимался очень морской фильм "Богатырь" идет в Марто". В павильоне была изображена часть палубной надстройки с "морской" дверью. Морские волны подавались с деревянной бочки по лотку, наспех сколоченному из горбыля. По команде режиссера запускался вентилятор и брызгалка, изображающая дождь. Главная героиня-красавица выходила из тени и пыталась открыть дверь, некто с подлым лицом пытается ей помешать, но их, борющихся у двери, накрывает морская волна. С волной были проблемы, поэтому снимался уже – надцатый дубль. Иногда бочка не успевала наполниться, и могучая морская волна напоминала обливания из ковшика младенца в ванночке. Иногда веревку, опрокидывающую наполненную бочку дергали до подхода героини, иногда после. И каждый раз опрокинутая бочка никак не хотела возвращаться назад; рабочие, чертыхаясь, лезли наверх, чтобы ее, мятежную, образумить. Время шло. У несчастной героини уже зуб на зуб не попадал: за предыдущие дубли она совсем вымокла, а "ветродуй" создавал приличный сквозняк. Лицо отрицательного персонажа стало теперь не столько противным, сколько жалким. Мы, пожарники-добровольцы, спины которых уже были увековечены, от души сочувствовали морякам в штормовом море…