Свидание с Нефертити - Владимир Тендряков

Федор простоял без малого час.

Молодые художники! Новое поколение!

Вячеслава не приняли, но наверняка прорвался туда не один Иван Мыш. Сколько ребят-художников, как Вячеслав и Федор, пережили войну, сейчас вглядываются в это трудное время, ищут ответ на вопрос: что есть истина?

Выставка молодых! Где, как не тут, искать новый дух, новые мысли, свежий цвет в живописи. Недаром же торчит к дверям длинная очередь.

Наконец-то в нетерпении шагнул в сумрачную после солнечной улицы прохладу зала и сразу же наткнулся на большой, от потолка до пола, портрет Сталина. Сталин, в мундире генералиссимуса, при погонах и орденах, в зеркально начищенных сапогах, стоит, сурово вытянувшись во весь свой громадный рост, из-под потолка смотрит на Федора. А возле сапог, на постаменте, задрапированном холстом, бронзовый бюст — опять Сталин.

Производственный пейзаж — развороченный котлован с дымом и стрелами экскаваторов — написан средненько. Еще пейзаж и… снова Сталин, уже не в мундире с орденами, а попросту, по-семейному, в белом кителе.

«Колхозное гулянье» с гармонистами, словно взятыми напрокат из хора Пятницкого. И… Сталин, уже не один, в окружении всего правительства.

Но вот сейчас, сейчас, за следующим стендом, подальше от входа, Федор наткнется на картину…

Неизвестный автор — родня по духу. Может, твоя кисть уже сказала то, чего Федор не успел перенести с палитры? Неизвестный автор — ты и друг и соперник, к тебе заранее испытываешь уважение и зависть, желание почувствовать поддержку сильного плеча, и в то же время сосет страх — опередят, придется плестись в хвосте. Чувство спринтера, рвущегося к финишной ленточке. Ради этого и пришел сюда начинающий художник Федор Матёрин — опьянить себя, подхлестнуть себя, набраться от других дерзостной энергии. Вот-вот — встреча за следующим стендом…

А в зале тесно и тихо, слышно лишь однообразное шарканье ног по паркету. Лица посетителей сосредоточенно серьезны и многозначительны, все они похожи друг на друга, кажутся каким-то скопищем родственников, которые осматривают новую квартиру, придирчиво обнюхивают каждый угол, каждый метр стены.

Шарканье ног и почтительная тишина. Средь святынь неприлично повышать голос. Выставка молодых… «Нет прогрессивной молодости и рутинной старости», — сказал при последней встрече Валентин Вениаминович.

А за дверями на солнце стоит терпеливая очередь…

И все-таки наткнулся… Маленькая картина в скромной раме висела в углу, и утомленные однообразием зрители не сразу ее замечали. Ничего особенного — пейзаж. Северная речка, сестра Уждалицы, которая омывает Матёру. Плоский заливной луг до синего леса, облака улыбчиво морщатся в воде. Деревенский парнишка сидит на лошади. Лошадь пьет свое отражение. Обнаженное тело парнишки загорело до звонкой меди, среди луга, неба, воды, облаков оно теплится огоньком и мягко освещает все кругом. Нет, автор не открыл Америк, нет, он не ответил на вопрос — что есть истина? Он просто напомнил детство, и тихое счастье охватило Федора: стоит только захотеть, и будет солнце, обжигающее тело, и можно дышать пресными речными запахами и чувствовать под собой потную спину лошади, вместе с тобой бездумно радующейся привычному и вечно удивительному миру.

За плечом Федора остановился один зритель, облегченно вздохнул, другой, третий… Картину заметили, а Федор испытывал какое-то братское единение со всеми, кто стоял за его спиной…

Рослый человек вежливенько потеснил:

— Виноват, прошу прощения. — И вдруг обернулся: — Матёрин! Федя!

Иван Мыш, по-прежнему могучий, выпуклую грудь обтягивает накрахмаленная сорочка, несмело улыбается, преданно смотрит с высоты своего роста. Его физиономия утратила граненность, в нее словно чуть-чуть поднакачали воздуха, стала менее внушительной и более добродушной. Человека с таким лицом легко представить за семейным столом в окружении детей. Крупная ладонь неловко висела, готовая выброситься вперед при первом движении Федора. Настороженная рука, от ее вида, как от взведенного курка, испытываешь томящую неловкость. Федор не выдержал, первый протянул ладонь.

И как только он протянул, на упругом лице Ивана Мыша проявилось едва уловимое выражение превосходства.

— Ты видел мою картину? — спросил он.

— Пока нет.

— Да ты же прошел ее!.. Пойдем, пойдем, хочу слышать, что ты скажешь.

Мыш настойчиво потащил Федора обратно.

Красивая отполированная рама — светло-коричневый лак под орех. Разумеется, своими руками делал — золотые руки. «Товарищ Сталин на озере Рица». Группа людей в празднично отутюженных костюмах созерцает открыточный пейзаж — лесистые горы, синюю воду и синее небо. Среди них Сталин со вскинутой рукой.

«Растет парень, приспособился писать, как все…»

— Пейзажный фон — с натуры. Целый месяц торчал на Рице. Трое штанов о скалы истер.

— Что ж, штаны помогли.

— Тебе, конечно, не нравится?

— Нет, почему же…

— Скажи: чем не нравится?

— Думаю — ты совершил ошибку.

— Какую?

— Неудачно выбрал тему.

— Ну, ну, ты не слишком… Образ вождя — неудачная тема?

— Интересно, как ты понял мои слова?

— Не будем уточнять.

— Почему же, я именно хочу уточнить — ты не оригинален.

— Зато вы все оригиналы, где уж нам… Как у тебя дела?

— Наверно, поступлю на курсы кройки и шитья, — ответил Федор.

«Растет парень — пишет, как все. А может, все стали писать, как Иван Мыш?..»

Очередь продолжала стоять на солнцепеке.

Вече Чернышева в городе нет. Лева Православный потерялся из виду — где живет, неизвестно.

Федор стоял возле автоматной будки и подбрасывал на ладони монету.

Нужно с кем-то встретиться, сейчас, не откладывая. Люди на солнцепеке, ждущие свой черед, когда можно будет лицезреть картину Ивана Мыша, вывели из равновесия Федора. Для этих людей Федор собирается писать свои картины. Нужны ли будут они им? Скромный пейзаж, напоминающий детство, висит в углу, он в загоне, большинство проходит мимо, не замечая.

Один… и многолюдная очередь. Он считает себя правым, а право-то всегда большинство.

Федор подкидывал на руке монету, озирался кругом.

Кругом был привычный город. Солнце раскалило стены домов, камни мостовой, горячий воздух напоен бензиновым перегаром. Потные люди спешат по тротуарам, люди ныряют в подъезды, набиваются в троллейбусы, толкутся у распахнутых дверей магазинов. Город, как всегда, озабочен. Не замечал раньше, что его озабоченность — под стать людской суете, маленькая, однодневная. Кому-то надо купить туфли или тапочки. Кто-то спешит к кафе — успеть бы пообедать в обеденный перерыв, кто-то несется сломя голову к газетному киоску, чтоб взять газету, которую прочитает и забудет через минуту.

Газета, крупа, тапочки, сосиски в кафе — бурлит город в минутной суете. А где-то в засекреченные хранилища ложатся все новые и новые атомные и водородные бомбы, обжитая планета начиняется взрывчаткой. А в деревне Матёра остался один мужчина — отец Федора, — один мужчина, и тот старик. Остановитесь на минуту, подумайте о будущем, люди! Не о своем, об общем!

Из-за витринного стекла глядит портрет человека.

На одного себя тот человек взвалил все заботы. Он мудр, он велик.

Остановитесь, люди! Задумайтесь, люди! А разве они не думают? Федор такой, как все, не лучше и не хуже; если его беспокоит будущее, значит, оно беспокоит всех. Тапочки, крупа, минутная суета — как поверхность моря, прикрывающая не до конца разгаданную глубинную жизнь. Каждый прохожий по-своему ищет будущее.

Вече Чернышева нет в городе, адрес Левы Православного неизвестен; но есть адрес Левы Слободко. С ним Федор не встречался ни разу после института, старая дружба давно поросла лебедой.

Федор сунул монету в карман, скользнул взглядом по очереди, направился к метро.

Пахло пеленками и жареной рыбой.

Лева Слободко жил в двух маленьких комнатухах — он их недавно получил в обмен на «две в разных районах». За стеной плакал полумесячный сын. Лева Слободко первый из ребят курса стал отцом.

Мастерская Левы была забита холстами, подрамниками, ящиками, рулонами бумаги. На стенах висели картины, одна другой крикливей. На длинном полотне по желтому фону — зеленые фигуры, похоже, женские, без голов и со змеиными отростками вместо ног.

И запах пеленок, запах жареной рыбы, теснота, пыль, разъедающие душу ядовитые цвета развешанных холстов. Федор подумал: «Черт возьми! Как он не сойдет с ума…»

А Лева Слободко со времени последней встречи даже чуточку располнел. Облаченный в старенькую пижаму, он возвышался среди хлама с потухшей трубкой в зубах, презрительно кривился, слушая Федора:

— Стадо скотов.

— Гений, возвысившийся над толпой, не изменился, — усмехнулся Федор.