Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Юра, ты извини, что опоздала, неудобно же среди разговора вдруг сдирать, а мы с библиотекаршей одну штуку обсуждали…
— Не влияет, — сказал он кратко, — притопала, и порядок.
— Юра, — добавляя жалостливости, продолжала я, — ты еще раз меня извини, но вчера, когда договаривались, я забыла, что у нас сегодня в семь вечер. Так мне сейчас домой успеть бы добежать, ну, там меня еще попилят, что не при такой учебе на танцы ходить, а потом переодеться — и в школу. Ты же помнишь, девчонки вчера только о вечере и трёкали, — нарочно вставила я словечко Люси Дворниковой.
— Ну и вери бэдсно, что забыла. Выходит, со временем у нас типичное не то? Хорошо хоть я билеты в «Арс» не взял. Там «Индийская гробница», думал, может, сползаем? Возьми да пошли свой вечер подальше!
— Ты что? Я к этому вечеру чуть не год танцевать училась, к вам-то бегала, неужели отказываться, чуть дело на лад пошло?..
— Получается, как в «Мишке» поют, «ты со мной неловко пошутила»? — со сдержанной угрозой процитировал он.
Меня это вдруг раздражило: в конце концов, я дважды извинялась. И он что, кроме «Мишки», ничего не знает? Вчера тоже «Мишку» пел!
— «Не сердись, любимый мой, молю!» — продолжила я цитату. Он внезапно грубо схватил меня за плечи и придвинул к себе:
— Сдурела — такие слова?!
Я испугалась, — правда, жуткий переборщ вышел, если он не понял.
— Да ведь это продолжение, тот же самый куплет из «Мишки»! Забыл?
Я с тобой неловко пошутила,
Не сердись, любимый мой, молю!
— спела я.
— Лажаешь меня, значит?
— Ничего я не лажаю, просто шучу.
— «Н-неловко», — с мужественной горечью бросил он.
— Юра, знаешь что? — сползла я на прежний ноющий тон. — Ты ведь можешь меня по Малому проводить, только не до самой Гатчинской, а то вдруг родители как назло выйдут!
Но он, против ожидания, не взял меня под руку, а процедил:
— Так. Разрешается проводить деточку. Чтобы переодевалась. Так. На пляс… с кем-то. Так. И еще предков дрейфить. А не жирновато будет, гражданка?
Он, опять же круто, безоглядно, развернулся и пошел направо, в Кировский. Тогда я сделала то, что наверняка запрещалось бы в наших «уставах» грядущих свиданий, если бы в них вообще учитывалась столь позорная возможность: пробежала за ним до поворота с криками: «Юра, Юра, подожди!» Но он исчез в толпе Кировского, под ногами которой на влажном асфальте уже лежали красные отсветы букв «ТЕАТР», зажегшихся над Промкой. Опомнившись под неодобрительными взглядами прохожих, я свернула обратно в Малый и побежала к дому.
Обычно, делая непоправимые оплошности — дырявя на видном месте одежду или сажая кляксищу на чистую страницу во время контрольной, я злилась не только на себя, но и на сам загубленный предмет: испорченное платье комкала и забрасывала подальше в темноту, на дно бабушкиного шкафа, запакощенную страницу выдирала и рвала в клочки. Вот если бы можно было так же скомкать и забросить, с корнем выдрать обе отдельные встречи с Юркой!.. И стал бы он опять только братом Маргошки, молчаливо присутствовавшим на наших танцевальных уроках. Но вдруг я подумала: а ведь это он, в сущности, научил меня танцевать — уроки девчонок ничего не стоили в сравнении с его сильным, мягким и безмолвным вождением. А я, вместо того чтобы хоть из благодарности сходить с ним в кино, бегу на плясс посторонними парнями. Выходит, это для них он меня научил! И я даже не раскаиваюсь, а хочу поскорее о нем забыть!.. Едучая запоздалая жалость ошпарила меня и, столкнувшись с трезвой мыслью, что дела уже не поправишь, превратилась в знакомое ощущение саднящей и подсасывающей пустоты, которое всегда приходило ко мне после неизгладимых неприятностей.
Но впереди все-таки был вечер, а до него мне предстояло еще полтора напряженнейших часа дома, если они все окажутся там.
Они оказались — сидели на своих обычных местах в столовой, и тут же, в бабушкином шкафу у двери в переднюю, лежало все, приготовленное мною для вечера, по счастью завернутое в один пакет.
С трудом я улучила момент, когда мать с отцом вышли в спальню, а бабушка — на кухню, выхватила из шкафа пакет и перепрятала его за старый горбатый сундук в передней. Когда покончу с прической, можно будет мало-мальски спокойно переодеться в передней перед ясным дедовским зеркалом с отбитым нижним углом. Но чтобы причесаться, требовалось теперь дождаться возвращения бабушки из кухни. Наконец она вернулась в столовую, и я бросилась на кухню. «Парикмахерский набор» хранился у меня в кухонном столике, за горшком с отсырелой солью. Я зажгла керосинку, прикрутила фитили, чтобы сделать МОЙ поумереннее, возложила на конфорку «щипцы для завивки» — железные плоскогубцы с рукоятками, предусмотрительно обмотанными изолентой, и достала из столика небольшое отцовское зеркало для бритья на подставке.
«Щипцы» удивительно быстро нагрелись, даже перегрелись. Я распустила косы, поставила зеркальце на высокий подоконник и, вздрагивая, ожидая каждую секунду бабушкиных шлепающих шагов из комнаты, начала завивать мелкими прядками обе стороны головы, разделенной неровным пробором — вплоть до темени, где начинались косички. Я обжигала себе пальцы, палила волосы, то и дело подогревая плоскогубцы, и однако не без гордости думала, что мое изобретение с обмоткой плоскогубочных ручек изолентой оказалось остроумнее, чем принятый в 9–I способ завивки на гвозде: ведь раскаленный гвоздь девам приходилось еще и держать полотенцем за шляпку, а это уменьшало чувствительность пальцев при закрутке. Когда волосы стали мелко и зыбко волнистыми, я подвила, крутыми колбасками подобрала к коже головы вечно торчащие на висках дурацкие хвостики, не убирающиеся в косички, заплела свою тощую двоицу и уложила обычной корзиночкой при помощи все тех же
