Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще, если говорить о сегодняшнем дне нашей литературы, то нужно говорить не о журналах, а о книгах. И не об отдельных книгах, а о книжных сериях. Стало быть, это культура не столько писателей, сколько издателей. Именно издатель с его проектами и формами их презентации стал главным организатором литературного потока. Но и здесь есть свои странности. Как мне кажется, дифференцированная система издательств у нас так и не сложилась. В этом смысле ситуация, когда типичная «покетбуковая» литература, которая уместна в киосках на вокзалах, продается в крупных книжных магазинах, а зачастую даже в маленьких магазинах «трудной книги», с точки зрения развитой культуры абсурдна. Точно так же, как издание такой литературы в твердых обложках, а тем более в виде собраний сочинений. Это значит, что одни группы используют для своих целей символы других групп, постоянно их передергивают, перемешивают, переозначивают. И процесс этого перемешивания практически не описан. Те, кто говорит об отсутствии литературного процесса, не правы, он есть, но он принял форму перемешивания, роения, кишения без ясно обозначенной структуры.
Возник в 1990-е годы и совсем новый феномен — литературный интернет. Каково его значение?
Интернет — может быть, «по молодости» — взял на себя много. С одной стороны, то, что как литература, литературная критика, читательское обсуждение существует только в сети; с другой стороны, интернет использует журналы и книги, выступает как их рекомендатель, обозреватель того, что происходит в бумажной литературе; с третьей стороны, он рекомендует и даже навязывает бумажной литературе свои внутренние стандарты, интонации, идиосинкразии. Не говоря уж о том, что ряд людей либо ушли из бумажной литературы в интернет полностью, либо существуют между ними. У интернета свои читатели (граница между писателем, критиком и читателем проложена тут иначе).
Еще один важный момент. Произошла и происходит довольно резкая регионализация нашей литературной культуры. Достаточно явно в России, а точнее, в пределах бывшего Союза обозначилось несколько узлов литературных инициатив. Явно виден Урал (Пермь, Челябинск, Екатеринбург), видно Поволжье (Саратов, Нижний Новгород, Казань), не очень — может быть, мне — заметна Сибирь, но, думаю, и там что-то происходит. Обозначилась в сознании читателей «ферганская школа». Или, например, Игорь Клех, который берет западноукраинский (или, если угодно, восточноевропейский) опыт и на его основании выстраивает свое отношение к России, Европе, Советскому Союзу, обозначая собой, так сказать, новый «центр» литературы — собственный, как бы переносной. Нина Горланова делает это на свой манер из Перми, Андрей Левкин делал из Риги (Питера, Москвы). Мне как читателю очень интересно, когда вчерашние окраины империи начинают осознавать свою нынешнюю ситуацию. Выясняется, что знаменитое «бремя империи» в культуре (не о политической риторике сейчас речь) нести некому, его как будто берет на себя российская и советская глубинка в лице отдельных людей или небольших групп. Но, в отличие от американской, французской или немецкой ситуации с их мультикультурализмом, постколониальной перспективой и проч., где такие личности и группы на подъеме, у нас они нередко фиксируют ощущения потерянности, спада, конца чего-то. Это другая смысловая линия, ее тоже было бы важно зафиксировать и осознать.
Одна из сторон этого процесса, для исследователя интересная, хотя для участников и крайне тяжелая, — это опыт культурного одичания, потери языка, традиций, места в жизни и в культуре. Это не немота, в культуре немоты не бывает, это послевавилонский поиск языков, глоссолалия. Я вижу, что полусознательно такая работа идет, но как проблема она, по-моему, осмыслена в минимальной степени.
Какие тенденции в развитии массовой литературы вы могли бы выделить?
В первой половине 1990-х из-под переводной массовой литературы — детектива, боевика, шпионского романа и так далее — начали показываться отечественные образцы, и к середине 1990-х они потеснили западных конкурентов. Из переводной (или подающей себя как переводную) широко читаемой литературы сохранил свои позиции только любовный роман.
В последние три-четыре года обозначился новый образец массовой литературы — так называемый женский детектив. Причем в совокупности своих разновидностей: начиная с почти милицейского романа у Марининой через криминально-бытовой роман с женской героиней-жертвой у Дашковой и заканчивая ироническим детективом у Донцовой. По моим читательским впечатлениям, «женщины» на этом, а может быть, и не только на этом литературном поле сегодня выигрывают у «мужчин». Эта оценка, понятно, очень условна: литература не то место, где определяются и организуются по половому признаку.
Успех массовой литературы говорит кое-что важное и о современном человеке. Она позволяет ему не только скоротать досуг за очередным произведением Марининой, но и почесать свое интеллектуальное самолюбие при помощи романов Акунина, о которых взахлеб рассказывают как о тонких штучках, имеющих двойное дно…
Давайте уточним: это говорит о среднем человеке. Но это фигура не просто важная. Во второй половине 1990-х годов главным человеком в России стал средний человек: высокие присели, низкие поднялись на цыпочки, все стали средними. Отсюда значительная роль средней литературы при изучении России 1990-х годов (кстати, средний значит еще и опосредующий, промежуточный, связывающий). Человек открыто признал себя средним: все массовые политические акции середины и второй половины 1990-х — думские и президентские выборы, реакция на обе чеченские войны, события вокруг НТВ — высветили среднего человека со всей отчетливостью. Правда, тут же возник вопрос: а где же несредний человек, есть ли он? Вот его, похоже, нужно сегодня искать с большим фонарем…
Обрыв связи
Разговоры не только о литературе
Впервые: Дружба народов. 2003. № 1. C. 188–219 (https://magazines.gorky.media/druzhba/2003/1/obryv-svyazi.html). Беседовала Наталья Игрунова.
Лет, пожалуй, пять я ничего не писал про современную ситуацию в книжном и библиотечном деле, в читательских предпочтениях, в литературе, если подходить к ней социологически. А в предыдущие десять лет, между 1987-м и 1997-м, это была для меня и моих ближайших коллег важная тема — не всегда главная, но важная. Что же произошло, почему переключились на другое — общественное мнение, проблемы политического выбора, межпоколенческие отношения, национальные конфликты, массовую религиозность?
Самое очевидное — изменились мое, наше место в ситуации, и как участника, и как наблюдателя, не только карта неба, но и устройство телескопа. Вместе со многими сотоварищами по поколению
