Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Моя подруга рассказывала, как ее двенадцатилетняя дочь читала «Детство» Горького. «Сплошные ужастики» — того убили, этого придавили, третий забил жену до смерти… Говорит, после этого «Детства» мне ничего уже читать не страшно. То, что для нас было абстракцией, наслоилось у них на реальную жизнь, все эти ужасы через ТВ стали зримыми.
Именно. Она считывает коды. Это теперь уже конструкция самой реальности, реальность криминализована. Думаю, что и нынешний детектив — это, строго говоря, скорее социальный роман об обществе, какой складывался 150 лет назад во Франции. Эжен Сю или Бальзак не были детективными романистами, но они писали общество, которым двигали страсти, рождающие преступления. Нынешнее общество в этом смысле пронизано движениями отношений, ощущений, которые вызывают преступления, вытекают из преступления или происходят рядом с преступлением. Поэтому роман о человеке в этом обществе и об этом обществе принимает облик криминального романа. Это не его жанровая характеристика.
Но социальным романом, наверное, это все-таки можно назвать лишь с оговорками. Все равно что утверждать, будто авторы современных американских боевиков ставят целью критиковать американскую действительность.
Кстати сказать, они из этого выросли. Черный детектив, «крутой» детектив воспринимался в рамках этого. Еще одни разгребатели грязи. В этом смысле для читателя, так же как для девочки, у которой Горький попадает в разряд криминальных писателей, для читателя, с его кодами внутренними, детектив попадает сюда.
Я бы хотела вернуться к растерянному читателю и растерявшейся литературе. Вы говорили, что в доперестроечные годы массовый читатель требовал книг, которые бы осмысливали его жизнь. Видимо, в первой половине 1990-х он таких книг не получил. Возможно, разочарование в серьезной литературе произошло потому, что выяснилось, как это ни наивно звучит, что писатель не пророк, а простой смертный и ему тоже неведомо, как жить дальше, потому что литература, особенно, повторю, до середины 1990-х, перестает отвечать на его, читателя, вопросы, говорить о его жизни. Нет? Мне кажется, это интересно было бы проанализировать.
Надо бы к этому вернуться и специально заняться. Видимо, условия существования литературы и общества в 1970-е и в начале 1980-х были такими, что так или иначе этими проблемами — как жить и чего это стоит и так далее — занимались все писатели. То, что было за этими пределами, уходило в подпольную литературу и массового читателя не интересовало. А для 1990-х годов сильно разошлись ветки литературного дерева. Их стало существенно больше. Но вот плодов оказалось много меньше, чем думали.
Ну да, во второй половине 1980-х верилось: сейчас откроются потайные ящики письменных столов и оттуда хлынет мощная литература.
Никаких особых залежей того, чего до этого не знали — в виде самиздата или тамиздата, — не обнаружилось.
Массовый читатель все-таки самиздата и тамиздата не знал. И Набоков, Газданов, Замятин, Шмелев, Осоргин, Зайцев читались именно тогда. Как и «Несвоевременные мысли» Горького и бунинские «Окаянные дни», как и Розанов, Ильин, Георгий Федотов. И «Москва — Петушки» и «Пушкинский Дом» тоже. Да и столы, конечно, не вовсе пустые были, вспомнить хотя бы дневники Пришвина или приставкинскую «Тучку». Для массового читателя из пропущенной литературы и текущей формировалась единая — современная — литература.
Должна была формироваться.
Согласна, критика оказалась не готова к тому, чтобы все это должным образом отрефлексировать, выстроить систему связей.
Средний, массовый читатель больше всего ждал от литературы разговора о том, что есть норма, о среднем образе жизни. Сама же литература потеряла эту середину, потому что она в обществе потерялась. Только читателя это абсолютно не интересовало. Он хотел понять, что все, с ним происходящее, значит, а занимались этим в основном детектив, боевик и другие не слишком котирующиеся в высокой критике жанры.
Мне кажется, существует дефицит средней литературы.
Это то, что всегда называлось «крепкая беллетристика»?
Не только. Я имею в виду не только художественную литературу, но и познавательную, мемуарную и так далее — весь широкий спектр литературы. Средняя — это та, которая с хорошим именем, но не первопроходческая. Ее авторы не больно чем рискуют. Они ищут признания. В том числе — успеха. И добиваются. Это те полковничьи погоны, которые нужны при жизни, а не тогда, когда ордена на подушечках понесут. Поэтому возникают люди литературного успеха. Возникает критика, точнее, пиаровщина, которая их обслуживает, принимает в расчет их интересы и интересы того читателя, который будет читать книжку, только если она помечена успехом, часто скандальным. Другие виды успеха пока не очень просматриваются. Попытки через систему премий ввести идею законной литературной заслуги, законного литературного успеха, гамбургского счета, похоже, для широкого читателя мало что значат — на премированную книжку не бросаются. Пока это остается, на мой социологический взгляд (а все-таки я входил и в какие-то жюри, видел все это изнутри), делом внутрилитературного сплочения и внутренней структурации самого литературного мира, мира около литературы и рядом с литературой. К широкому читателю это пока не доходит.
Что такое писатель сегодня
Вы все время говорите о стороне, так сказать, содержательной. Читателя, вскормленного классикой и напичканного соцреалистической литературой, не интересовали иные художественные языки?
Это всегда важно для узкого круга читателей. Для людей, которые держат в уме представление о нескольких художественных языках, о том, что они в принципе бывают разные, что литература — это не только картина, но и оптика, конструкция: эстетическая, словесная, образная. Что есть такие явления, как литературная новация, литературное качество, литературная норма и отклонения от нормы. Где-то с середины 1950-х «Иностранная литература» печатала огромное количество обзоров «тамошних» новостей и новинок. Сейчас даже невозможно представить, как внимательно их читали, выискивая информацию. Оказывается, там есть какой-то писатель Маркес. И глядишь, года через три-четыре этот самый Маркес начал появляться в переводах. Конечно, это люди в «Иностранке» сами провоцировали такого рода материалы, чтобы потом, цепляясь за них, вводить новые имена. Но читатель, тот, о котором вы говорите, все это разыскивал. Такого типа читатели и сегодня сохранились. «Иностранка» до сих пор получает такие письма. Это верх читательской пирамиды, откуда видно далеко, много чего видно. А массовая литература в этом смысле довольно узка по набору образцов, образов мира. Хотя
