Расплата - Геннадий Семенихин

— Да оно-то так, — выпуская прогорклый табачный дым, согласился посланец Волохова и, затянувшись напоследок самокруткой, покинул его квартиру, пожелав удачи.

И Дронов снова остался один. Сдавив ладонями виски, он думал о себе, о Липе, о тяжелом грядущем дне, который не сулит безоблачного окончания. Дронов плохо знал Шекспира, лишь две его пьесы — «Отелло» и «Гамлет» — видел в городском театре в студенческие годы, но одно изречение полюбилось ему на всю жизнь. Он никогда не мог позабыть лохматого трагика, метавшегося на сцене и с надрывом кричавшего: «Быть или не быть». Через час с небольшим проходя к своей маленькой, безнадежно затерявшейся среди красных и белых тяжело нагруженных товарняков «кукушке», с грустной усмешкой повторял про себя: «Быть или не быть».

Костя Веревкин встретил его у паровозной лесенки, головой кивнув на скопившиеся составы, вместо приветствия сказал:

— Командир, взгляните, какой великолепный пейзажик. Между прочим, с авиабомбами еще один составчик прибавился. Торопитесь, могут уйти. Такое счастье не каждый день бывает.

И вдруг Дронов, всегда осаживавший его словами «Не суйся поперед батьки в пекло», «Подожди, остынь», односложно сказал:

— Завтра, Костя.

— Что завтра? — недоверчиво пробормотал кочегар и двумя пальцами заправил жиденький светло-рыжий чубчик под смятый козырек своей видавшей виды промасленной фуражки.

— Взрывать будем, — усмехнулся Дронов, читая растерянность на его лице, которая тотчас же уступила место азартной решимости.

— Взрывать! — возбужденно воскликнул подчиненный. — Даже завтра. Так ведь это же дело! Говорите, командир, что нужно от меня? Я весь в вашем распоряжении.

— Прежде всего строго повиноваться. Слушай меня внимательно, парень. Завтра я прихожу утром к началу рабочего дня с нашим путейским чемоданчиком. В нем будет динамит для взрыва и бикфордов шнур. Обходить с таким грузом составы, думаю, нелегко. Поэтому в восемь сорок ты должен встретить меня со стороны северной стрелки и понести чемоданчик дальше, потому что к тому времени я порядком устану. Потом мы должны будем затолкать чемодан в один из вагонов и бежать с территории станции.

— Вместе? — понизив голос, спросил Костя.

Дронов отрицательно покачал головой:

— Ни в коем случае. Надо все учесть, чтобы обеспечить скрытность отхода. Ты перейдешь вброд реку, чтобы не оставить поисковым овчаркам следа, если их только успеют привести немцы, и должен будешь добраться до станции Заплавской. Когда войдешь на окраину, пятая изба по улице направо. Хозяин казак Корчевников. Он все знает и тебя ждет. Пароль «Черная ласточка».

— А вы, командир?

— Я еще твердо не решил. Надо подумать, — уклончиво ответил Дронов. — Видимо, пойду домой, потому что есть на то причины.

Он ничего не сказал своему помощнику об этих причинах, но, возвращаясь с работы домой, все время думал о них, взвешивая принятое решение. «Если я быстро дойду до дома, шансов остаться неопознанным будет у меня много. Если кто-то из посторонних людей меня даже и увидит, показания того человека не будут всерьез приняты немцами. Все-таки за время оккупации я предостаточно втерся к немцам в доверие и слова „гросс Иван“ всегда произносились по моему адресу ими с явной симпатией».

И наконец, была еще одна горькая и суровая в своей сущности причина, по которой Дронов не мог бежать из города. И ее, эту причину, он спокойно, с внешней сдержанностью высказал Веревкину:

— Ты пойми, Костя, что они сделают с моей семьей, если я уйду, какие муки и пытки тогда ждут Жорку и Липушку.

— А-а, — вместо ответа протянул парень и, не задавая вопросов, вздохнул.

— Повтори, где ты будешь завтра в восемь сорок? — с натугой улыбнулся Дронов.

— Буду идти навстречу вам по обочине пути от северной стрелки. Ну, а пока до свидания, а если точнее, то до встречи.

И они разошлись. Дронов поднимался на бугор и видел суриком покрашенную жестяную крышу, нахлобученную на дом, в низах которого они жили своей маленькой дружной семейкой. Под его подошвами с утоптанной множеством ног тропинки с хрустом осыпались, скатываясь вниз, мелкие камешки. Не доходя до дома, Дронов, усмехнувшись, остановился.

Со звоном падал на землю и отскакивал от нее туго накачанный футбольный мяч. Шестеро мальчишек, не на шутку распалившись, отчаянно сражались. Ворота были обозначены растрепанными дерматиновыми портфелями. Очевидно, мальчишки, возвращаясь из школы, а то и сбежав с последнего урока, как дошли до этого места, так и устроили сражение. Особенно неистовствовали братья Колпаковы, которые никогда не играли в одной команде, а всегда друг против друга. Только по выкрику младшего из Колпаковых, Игоря, определил Иван Мартынович, что сражение длится долго.

— Вот и все, — дискантом закричал в эту минуту тот. — Двадцать пять-двадцать. Счет в нашу пользу. Мы победили, и больше я не играю.

Братья были с одинаковыми челочками, в полосатых тельняшках и спортсменках на босу ногу. Они поприветствовали Дронова дружными выкриками:

— Дядя Ваня, когда же нас на своей «кукушке» покатаешь? Ведь обещал же, а слово надо держать.

— Покатаю, ребята, обязательно покатаю, — подтвердил Дронов, а сам грустно подумал: «До чего же неистребима жизнь. Кругом идут бои, голод, расстрелы, казни, а она торжествует всему наперекор».

…Дома его встретила Липа, прихода которой в это время он никак не ожидал. Дронов даже испугался было: не наткнулась ли она на тщательно замаскированный в кладовке среди старого тряпья и нескольких законсервированных на зиму банок с огурцами и квашеной капустой чемодан с динамитом. Но чемодан, такой ей знакомый и неприметный, едва ли мог внушить женщине тревогу.

— Что случилось, Липочка? — спросил Иван Мартынович. — Я очень рад, что ты сегодня так рано пришла.

— Откуда ты узнал, что случилось? — спросила Липа, вперив в него настороженный взгляд.

Муж пожал плечами и рассмеялся:

— Да на твоем же лице все написано.

— Ну, так слушай, — печально вздохнула женщина. — Меня только что по пути домой остановил немец.

— Немец? — настороженно переспросил Дронов. — Где, когда и зачем? Он что — приставал?

Женщина сердито покачала головой:

— Да нет, не то. Меня остановил довольно приличный по внешности немецкий офицер в форме их люфтваффе. Остановил в дневное время на довольно людном Крещенском спуске. Он приблизился и обратился на чистом русском языке: «Одну минуточку, фрау, я должен сказать вам несколько слов». У меня все оборвалось внутри от нехорошего предчувствия, и немец это понял, так же как и я поняла, что убегать бессмысленно. По-моему, это был обер-лейтенант… летчик. На кителе знак авиации и Железный крест. Поверь мне, лицо совсем не отталкивающее. В глазах одна лишь тоска. Что мне было делать? Сказала: «Я вас слушаю» — и замедлила шаги. Он спросил: «Вы торопитесь?» — «Да, тороплюсь к мужу». А он знаешь что сказал?

— Какую-нибудь гадость? — сердито вздохнул Дронов.

— Да нет, в том-то и дело, что нет, — горячо возразила жена. — Он сказал: «Фрау, вы очень красивая, но дело не в этом. Я знаю, что вы мне не поверите и можете меня принять за гадкого приставалу, но это не так. Я пилот и летаю на „мессершмитте“. В прошлый зонтаг — он забыл, наверное, слово „воскресенье“ и назвал этот день по-немецки — сбили меня уже в третий раз ваши парни. Они прекрасно дерутся в воздухе, идут на верную смерть. Я выпрыгнул с парашютом, потому что мой самолет горел. Но ни один из них не стал меня преследовать. Это же рыцарское благородство. Фрау, я вас очень прошу, если увидите своих летчиков, передайте им, что я никогда не буду открывать по ним огонь в небе. И еще передайте, пусть не думают, что у нас все офицеры за Гитлера. Вы узнаете скоро, что это не так. Целая группа таких, как я, поставила целью его уничтожить. Бомба на земле… Его взорвет бомба на земле, и я бы хотел бросить эту бомбу в фюрера и даже погибнуть после этого. А теперь прощайте, фрау. Навсегда прощайте». И он быстро ушел, и даже ни разу не оглянулся при этом. А ты сразу ревновать, Отелло несчастный, — закончила она и обвила его шею руками.

Дронов стоял, как громом пораженный, и острая беспощадная мысль сверкнула в сознании: «Вон оно как! Немецкий летчик и тот начинает понимать, что такое фашизм, и голову готов сложить, чтобы уничтожить своего фюрера бомбой. А ты, Дронов, донской казак по происхождению, еще думаешь, боязно или не боязно отдать жизнь при завтрашнем взрыве».

Он обнял Липу, грустно вглядываясь в ее глаза, подумал о том, как трудно ему в душе своей уравнять любовь к ней с необходимостью завтра утром уйти из дома почти на верную гибель.

— А мне его жаль… этого парнишку, — сказала в эту минуту Липа, имея в виду немецкого летчика.

Потом они, обжигаясь, пили горячий кипяток с маленьким, поделенным на двоих квадратиком пиленого сахара. Как приблизился вечер, Дронов и не заметил. За окнами все синело и синело, и наконец осенняя ночь накинула на город непроницаемое покрывало. Липа опустила светомаскировочную штору из плотной пергаментной бумаги и, поглядев на мужа, предложила: