Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев

J’ai été tout ce temps-ci occupé conjointement avec le Brochet à nettoyer ce que maman appelle, avec quelque exagération, les écuries d’Augias…* En ce moment c’est presqu’aussi propre que la rue où il faudrait se résigner à loger, si on désertait la susdite écurie.

Bonjour, ma fille chérie. Embrasse ta tante, et que Dieu v<ou>s garde toutes les deux…

Петербург. Вторник. 7 сентября

Нет, дочь моя, ты несправедливо упрекаешь меня в эпистолярной лености, ибо я твердо решил написать тебе сегодня, — даже не получив еще твоего последнего письма, прибывшего вчера… Благодарю тебя за него, а также за приложенную к нему записку, которую я не замедлю использовать, так что скоро ты получишь на свой адрес ценный пакет с доверенностью для Милютина* и с облигациями для Анны. Поскольку эти облигации на пятьсот рублей перекрывают собою сумму, которую попросила у меня Анна, я поручу ей вернуть тебе из этих денег пятьдесят рублей, что ты мне ссудила.

Мне очень жаль бедную Анну, чье дачное существование в Спасском* в силу обстоятельств чересчур затягивается, и я с душевным удовлетворением думаю о комфорте, которым вы окружены в доме Милютина и который столь необходим вам обеим, тебе и твоей тетушке. В России вся сторона быта, связанная с климатом, устроена таким образом, что зима всегда предстает некой гаванью, которая принимает и укрывает всех, кого измотало лето… Поэтому-то, находясь уже в гавани, с мучительной тревогой думаешь о тех, кто еще в море, и ждешь не дождешься, чтобы они вернулись…

Говоря о Ване, ты ничего не сообщаешь о том, получил ли он письмо, которое я послал ему на твой адрес и в котором содержалось кое-что важное. Меня удивляет, почему он до сих пор на него не ответил…

Здесь, как наверное и у вас, еще держится довольно хорошая погода. Красное лето удаляется раком, словно не осмеливаясь решительно повернуться к нам спиной, — как это было заведено прежде при некоторых дворах, например, при дворе Сардинии, где я, помнится, пятился задом от тогдашней королевы до тех пор, пока, допятившись до середины громадной залы, до такой степени не спутался, что, дабы определиться в пространстве, дерзнул повернуться к королеве спиной*.

В городе еще довольно безлюдно. — В Царском, где я давеча побывал, кое-кто есть. Бедная госпожа Карамзина была в агонии. Сейчас она, должно быть, уже отошла…* Отмучилась…

Все это время мы вместе с Щукой занимались чисткой того, что мама́, с некоторой долей преувеличения, называет Авгиевыми конюшнями…* Теперь здесь почти так же просторно, как на улице, где нам пришлось бы обретаться, если бы мы съехали с вышеназванной конюшни.

Прощай, моя милая дочь. Обними за меня тетушку, и да хранит вас обеих Господь…

Тютчевой Е. Ф., 22 сентября 1871*

Pétersbourg. Ce 22 sept<em>bre

Par suite de la communication qui t’aura été faite par Anna de ma dernière lettre, je t’envoie maintenant, ma bonne et chère Kitty, celle que je viens de recevoir de Jean à propos des bruits qui m’étaient parvenus au sujet de Mamajeff et de sa gestion*. La lettre de Jean, comme tu verras, est des plus rassurantes. Or, comme je ne demande qu’à être rassuré et que, d’ailleurs, j’ai une grande sympathie pour le dit personnage, j’accepte de confiance tous les témoignages en sa faveur et désire qu’il ne soit plus question de toute cette affaire, ni de près, ni de loin.

Encore un détail d’affaire, et j’ai fini. Anna t’a-t-elle remis la procuration que j’ai envoyée à l’adresse de Miloutine, et cela suffit-il pour se faire délivrer le document réclamé? Dès qu’il sera obtenu, je vous prierai, ma fille chérie, de l’envoyer sans retard à Ovstoug.

Hier, ma fille, j’ai beaucoup et tendrement parlé de vous avec Победоносцев* qui te porte dans son cœur et qui se plaint de ton silence. Il se proposait de t’écrire. Je le vois assez souvent, ainsi que sa femme qui est très gentille et intelligente. — Ici, d’ailleurs, la société ne bat que d’une aile et la saison fait de même. C’est un interrègne dans tous les sens. Il est incroyable, combien la Russie, quand le Souverain est en voyage, ressemble à une antichambre de domestiques dont le maître s’en est allé… Dans le vide, que laisse cette Auguste absence, il n’y a d’ordinaire que beaucoup de pluie et quelques commérages.

En fait de politique étrang<ère>, dont si peu de personnes se préoccupent ici, le fait le plus saillant est en ce moment le mouvement catholique en Allemagne* qui agite et passionne beaucoup, mais qui n’aboutira pas ou qui n’aboutira qu’à augmenter le désaccord et la confusion. Il y a ainsi dans le monde deux ou trois questions qui finiront par avorter, faute du concours obligé que nous aurions pu et dû leur prêter et que nous leur retirons, par suite de notre inertie morale et intellectuelle, de notre torpeur vraiment méprisable. Or il serait curieux de savoir, quel sera le compte qui, dans un avenir peut-être assez prochain, nous sera demandé de toutes ces défaillances, de tous ces avortements occasionnés par nous? — Certes, la parabole de l’esclave infidèle, allant enfouir son denier, semble avoir été faite tout exprès pour nous*.

Bonjour, ma fille chérie. Quelles nouvelles de Daria, et où est-elle? Dieu v<ou>s garde.

Петербург. 22 сентября

В продолжение моего последнего письма, которое дойдет до тебя через Анну, посылаю тебе теперь, моя славная и милая Китти, письмо, только что полученное мною от Вани и касающееся докатившихся до меня толков о Мамаеве и его управлении*. Оно, как ты увидишь, самое успокоительное. А поскольку я только и жду, чтобы меня успокоили, и к тому же весьма расположен к вышеназванной личности, то принимаю на веру все свидетельства в его пользу и не хочу больше ничего об этом слышать, категорически.

Еще один деловой момент, и довольно. Передала ли тебе Анна доверенность, адресованную мною Милютину, и достаточно ли ее, чтобы вызволить требуемый документ? Как только он будет получен, прошу тебя, моя милая дочь, немедля послать его в Овстуг.

Вчера, дочь моя, я имел долгий и теплый разговор о тебе с Победоносцевым*, который тебя любит и жалуется на твое молчание. Он обещался тебе написать. Я довольно часто с ним вижусь, так же как с его чрезвычайно милой и умной женой. — Впрочем, здешнее общество в оцепенении, и природа тоже. Это междуцарствие во всех смыслах. Невероятно, до чего Россия, когда ее государь в отъезде, напоминает лакейскую дома, покинутого хозяином… В пустоте, образованной высочайшим отсутствием, обычно нет ничего, кроме затяжных дождей и ничтожных сплетен.

В иностранной же политике, почти никого здесь не занимающей, наиболее заметное сейчас явление — католическое движение в Германии*, которое сильно будоражит и волнует, но если к чему и приведет, то лишь к еще большему раздору и беспорядку. Так есть в мире еще два или три начинания, обреченные на провал из-за отсутствия необходимой поддержки, которую мы могли бы и должны были бы им оказать и которой мы их лишаем по причине нашей нравственной и умственной инертности, нашего поистине омерзительного окостенения. А любопытно было бы знать, какого отчета от нас потребуют, и может быть очень скоро, за все эти неудачи, за все эти провалы, в коих мы повинны? — Да, притча о нерадивом рабе, зарывшем свой талант, словно бы для нас писана*.

Прощай, моя милая дочь. Есть ли новости от Дарьи, и где она? Господь с вами.

Аксакову И. С., 16 октября 1871*

Петербург. 16 октября <18>71

Друг мой, Иван Сергеевич. Мне трудно было бы вам выразить, с каким нетерпением все мы здесь ждем вашей статьи*. Все чувствовали здесь, что первое русское слово по этому вопросу по праву принадлежало вам, и все радуются теперь, что слово это будет сказано… Но из чего вы взяли, что мое воззрение на происходящее движение расходится с вашим? Мне кажется, изо всего мною писанного в последнее время, и к вам и к Анне, вы должны были бы прийти к совершенно противуположному заключению. — Нет, никто, смело скажу, сознательнее не убежден, чем я, что весь смысл современного движения исключительно определится его отношением к Вселенскому православию. — Поймут ли эти протестующие против папской власти, что только именем Вселенской православной церкви они законно и авторитетно могут протестовать против нее, что иначе их протест не что иное, как личное мнение, т. е. новый вид уже раз не удавшегося протестантизма, и что на этом уже подорванном основании все движение должно непременно оказаться несостоятельным, т. е. разрешиться или возвращением к Римской курии, или присоединением к одному из толков протестантского учения, и что этот последний исход не будет меньшим торжеством для Рима, чем первый. — Все это неоспоримо — и с нашей стороны должно быть высказано самым положительным образом.

О пошлом раболепстве перед Западом не может быть и речи — где бы то ни было, в Москве ли, в Петербурге ли, это совершенно безразлично. — Но есть чувство человеческой справедливости, не говоря уже о еще высшем чувстве христианской любви. Вот в силу-то этих побуждений нельзя не признать, что в совершающемся кризисе усилие и жертва, требуемые от участвующих в оном, суть самые громадные, которые когда-либо возлагались на человеческую природу, что факт отречения от тысячелетней истории, если оный состоится, будет фактом беспримерным — и что вследствие уже одной этой громадности факта можно, пожалуй, отчаиваться в возможности его осуществления. — Вот это-то сознание, кажется мне, должно определить и наше отношение к делу. — Не к нам они возвратятся, а к православию, к Вселенскому православию, а между им и нами куда какой огромный промежуток, так что не худо было бы нашею предварительною исповедью в наших собственных грехах — страшных грехах опущения — вызвать и их на исповедь их прошедшей греховности. Всего старательнее должны мы избегать — для успеха дела — всё, что имело бы вид, что мы — сознательно или бессознательно — отождествляем православие с нашею историческою личностию, и для того мне хотелось бы, чтобы при данном случае мы чистосердечно высказали бы, во всеуслышание, все наши раны и все наши немочи, — но, конечно, оглашение подобной исповеди едва ли бы могло состояться в правительственной русской области…