Женщины для вдохновенья (новеллы) - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А те двое продолжали стремительную переписку:
«Не могу слушать. Вас слышу. Почему вы каждый день в новом платье?» — «Пришла Тэффи». — «Надо пересесть?» — «Теперь уже неловко». — «Все это я вижу во сне, что вы со мной рядом…» — «Вы даже не вспомните об этом…» — «А если это будет часто?..»
После диспута он проводил ее домой. Пешком, не пожелав брать извозчика — чтобы продлить встречу. Она не настаивала: покорно шла рядом.
Постояли на углу Офицерской. В окне ее квартиры горел свет — значит, кто-то был дома.
— Мне пора.
— Да.
— Прощайте.
— Да.
Он молчал, глядел под ноги. Вдруг она схватила его руку, сжала пальцы… ну а он в ответ сжал ее в объятиях.
Целовались, словно студент с гимназисткой, словно сумасшедшие. Уж и раздевать друг друга начали! Но ветер, зимний сырой ветер… Кое-как нашли в себе силы расстаться. Было уже четыре утра.
Он шел домой, чувствуя себя брошенным, забытым, потерянным. Чудилось — она уехала куда-то далеко, а он остался на пустом берегу. Ждать неизвестно чего. Или известно? Сдержит ли она слово, которое дала на прощанье: «Нынче вечером…»?
Вернувшись, он посмотрел в зеркало. Губы, шея были испятнаны ее помадой; его руки, которые она стискивала, пахли ее духами…
Он записал в дневнике: «Дождь, ванна, жду вечера…»
Они договорились вечером встретиться. И никогда, чудилось, ни один день в жизни не тянулся для него так долго. Иногда он вдруг пугался: нет, не может быть, не может! Только аромат ее духов вселял надежду на то, что все сбудется.
О да, любовь вольна, как птица,Да, все равно — я твой!Да, все равно мне будет снитьсяТвой стан, твой огневой!
Да, в хищной силе рук прекрасных,В очах, где грусть измен,Весь бред моих страстей напрасных,Моих ночей, Кармен!
Я буду петь тебя, я небуТвой голос передам!Как иерей, свершу я требуЗа твой огонь — звездам!
Ты встанешь бурною волноюВ реке моих стихов,И я с руки моей не смою,Кармен, твоих духов…
И в тихий час ночной, как пламя,Сверкнувшее на миг,Блеснет мне белыми зубамиТвой неотступный лик.
Да, я томлюсь надеждой сладкой,Что ты, в чужой стране,Что ты, когда-нибудь, украдкой,Помыслишь обо мне…
За бурей жизни, за тревогой,За грустью всех измен, —Пусть эта мысль предстанет строгой,Простой и белой, как дорога,Как дальний путь, Кармен!
Следующий вечер он провел у нее, и ночь тоже. И еще одну ночь, и еще одну, и еще… И всякий раз, уходя на восходе, смотрел на это окно, теперь уже, по его мнению, «горящее не от одной зари», и думал, что за стеклом все еще виднеется тот пламень, который сжигал их обоих. От этого огня и пылало окно!
Любовь Дельмас, страстная по сути своей, по всем повадкам, по ролям, даже по огню своих волос, не могла поверить, что этот холодноватый Гамлет с отстраненным взором и надменным ртом способен так любить, как любил он, так желать — и так воплощать свое желание в любовное действо. Ну а уж так облекать это самое желание в слова вообще не мог никто в мире, в том Любовь Александровна была совершенно убеждена, снова и снова перечитывая его записки: «…Я не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого выхода… Я не мальчик, я много любил и много влюблялся. Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, но Вы бросили, а я поймал…»
В ответ она посылала ему ячменные колосья, потому что как-то раз он сказал, будто волосы ее жестки, словно колосья, посылала вербу, потому что уже была весна, их первая весна, посылала розы — они непрестанно обменивались розами того особенного, жаркого цвета, который он грубо называл рыжим, чтобы снова и снова вспомнить о ее волосах, о ее теле, покрытом вуалью веснушек и родинок, которые он обожал целовать.
И она пела для него обнаженной — без всяких там полупрозрачных материй, без стыдливых покровов: пела — тело к телу, пела — губы к губам.
Вообще это была какая-то иная жизнь, иная реальность, иная судьба.
Вербы — это весенняя таль,И чего-то нам светлого жаль.Значит — теплится где-то свеча,И молитва моя горяча,И целую тебя я в плеча.
Этот колос ячменный — поля,И заливистый крик журавля,Это значит — мне ждать у плетняДо заката горячего дня.Значит — ты вспоминаешь меня.
Розы — страшен мне цвет этих роз,Это — рыжая ночь твоих кос?Это — музыка тайных измен?Это — сердце в плену у Кармен?
Роман поэта и актрисы сделался общеизвестен. Дошли вести и до Любови Дмитриевны Менделеевой, жены Блока. Она отнеслась к новости довольно спокойно: еще одна связь, их уже было-перебыло. Она завидовала сопернице и тем образам, которые та навевала влюбленному поэту. Когда-то она одна была его музой… Но про себя пожимала плечами: ну, родится еще один цикл стихов… может быть, даже не один. Однако конец-то все равно ясен.
И Любовь Дмитриевна с облегчением вернулась к своему собственному, уже завершившемуся было роману с Кузьминым-Караваевым. Это дало ей повод окончательно разъехаться с мужем, и теперь не было никаких причин для того, чтобы Любовь Дельмас не могла приходить к нему, когда ей вздумается.
Те, кому доводилось их видеть в ту пору вместе, в фойе ли театра, на концерте или на улице, с удивлением отмечали, как они поразительно подходят, гармонически дополняя друг друга. Особенно это ощущалось, когда они выступали вдвоем со сцены. На литературном вечере, состоявшемся в годовщину их знакомства, Блок читал свои стихи, Любовь Александровна пела романсы на его слова. «Как сияли ее мраморные плечи! — вспоминала их общая знакомая актриса Веригина. — Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука».
И писалось ему так легко, так вдохновенно, что он просто захлебывался от клубящихся вихрей этих стихов.
История любви Блока к Кармен запечатлена в его письмах и многих стихах: ей посвящены циклы и книги, многочисленные записи в дневниках и записных книжках. Поэт подарил Любови Александровне поэму «Соловьиный сад», которую завершил осенью 1915 года, с надписью: «Той, что поет в Соловьином саду».
