Травяной венок. Том 2 - Колин Маккалоу

– Мы поддержим тебя, – заявил Антоний Оратор.

– А что касается общественных земель, – продолжал Сулла, – то не начинайте говорить об этом пока я не вернусь. Когда я приду назад со своими легионами, мне хотелось бы иметь запасные районы в Италии, где бы я мог разместить их.

В результате римские финансы не удалось растянуть на шесть легионов. Армия Суллы была определена в пять легионов и две тысячи всадников, и ни человеком больше. Когда все золото было сложено вместе, оно потянуло на девять тысяч фунтов – не хватило даже до двухсот талантов. Сущая безделица, но это все, что мог дать обанкротившийся Рим. Положение Сулы не позволяло ему снарядить даже одну-единственную боевую галеру, поскольку всех денег хватало только на то, чтобы оплатить наем транспорта для переправки его людей в Грецию – а именно это место назначения он обдуманно предпочитал Западной Македонии, – все дело было в том, что именно в Греции находились богатейшие храмы.

Наконец в конце сентября Сулла смог покинуть Рим и присоединиться к своим легионам в Капуе. Переговорив со своим доверенным военным трибуном Луцием Лицинием Лукуллом, он поинтересовался: не хотел бы тот выставить свою кандидатуру на выборах в квесторы, если он, Сулла, попросит именно его об этой услуге. Восхищенный этим, Лукулл выразил свое согласие, после чего Сулла послал его как своего представителя в Капую до тех пор пока не прибудет сам. Завязнув в аукционах государственного имущества и организации своих шести солдатских колоний, на протяжении всего сентября Сулла думал, что он уже никогда не сможет выбраться из Рима. То, что он делал, требовало железной воли и твердого руководства его коллег-сенаторов, большинство которых было очаровано им; хотя прежде они не уделяли ему внимания как потенциальному вождю.

– Его затмевали Марий и Скавр, – заметил по этому поводу Антоний Оратор.

– Нет, у него просто не было достойной репутации, – отозвался Луций Цезарь.

– А кто в этом был виноват? – насмешливо улыбнулся Катул Цезарь.

– В основном, видимо, Гай Марий, я полагаю, – отвечал его брат.

– Он наверняка знает, чего хочет, – сказал Антоний Оратор.

– И он это делает, – поежился Сцевола. – Я не хотел бы оказаться с ним по разные стороны!

Именно об этом думал и молодой Цезарь, пока лежал в своем убежище, наблюдая и слушая разговор своей матери с Суллой.

– Завтра я уезжаю, Аврелия, но я не мог уехать не повидав тебя, – говорил тот.

– Я не простила бы, если бы ты уехал не попрощавшись.

– А где Гай Юлий, его нет?

– Он далеко, вместе с Луцием Цинной, среди марсов.

– А, подбирают куски, – кивнул Сулла.

– Ты замечательно выглядишь, Луций Корнелий, несмотря на все свои трудности. Полагаю, что это женитьба подействовала на тебя так хорошо.

– Или женитьба, или то, что я стал слишком любить свою жену.

– Ерунда! Ты никогда не изменишься.

– Как воспринял Гай Марий свое поражение?

– Не без ворчания в кругу семьи, разумеется. – Аврелия поджала губы. – Он не очень-то тебя жалует.

– Я этого и не ожидал. Но он наверняка должен признать, что я не гоняюсь за тем, чтобы мои приказы воспринимались с рабски высунутыми языками или бешеной похвалой.

– Ты и не нуждаешься в этом, – заметила Аврелия, – и это как раз то, почему Гай так расстроен. По-видимому, он уже не рассматривается в Риме как альтернативный военный вождь. Хотя ты выиграл Травяной венок, Гай всегда был единственным. Его враги в сенате были очень могущественны и все время ему мешали, но Гай знал, что он был единственным. Он также знал, что в конце концов они вынуждены будут обратиться к нему. А теперь он стар и болен и, к тому же, есть ты. Он боится, что ты лишишь его поддержки среди представителей высшего сословия.

– Аврелия, он человек конченый! Не в том смысле, что он лишен славы или чести, но его время кончилось. Почему же он не видит этого?

– Я полагаю, что будь он моложе и находись в более ясном рассудке, он бы понял это. Вся беда в том, что перенесенные им удары повлияли на его мозг – по крайней мере так думает Юлия.

– Она все всегда знает более точно и намного раньше, чем остальные, – заметил Сулла и собрался уходить. – Как твоя семья?

– Замечательно.

– А сын?

– Неукротим. Неутомим. Необуздан. Я пытаюсь придерживать его, но это чрезвычайно трудно.

«Но меня не надо придерживать, мама! – подумал молодой Цезарь, выбираясь из своего гнезда, как только Сулла и Аврелия удалились. – Почему ты всегда думаешь обо мне как о пушинке одуванчика, летящей на ветру?»

Глава 2

Думая, что Сулла не будет тратить время, пересекая со своими войсками Адриатику навстречу неблагоприятным зимним ветрам, Публий Сульпиций нанес свой первый удар во второй половине октября. О приготовлениях он не заботился: для того, кто не любит демагогию, невыносимо культивировать искусство демагогии. Тем не менее он проявил предусмотрительность, поговорив с Гаем Марием и попросив его поддержки. Гай Марий не любил сенат, и Сульпиций не разочаровался в оказанном ему приеме. Выслушав то, что он предложил сделать, Марий кивнул.

– Ты можешь быть уверен в моей полной поддержке, Публий Сульпиций, – сказал великий человек. Несколько мгновений он молчал, а затем добавил как бы в раздумье – Тем не менее я попрошу тебя об одной услуге – ты издашь закон, согласно которому мне будет поручено командование в войне против Митридата.

Требование казалось слишком небольшой ценой, и Сульпиций улыбнулся.

– Я согласен, Гай Марий. Ты получишь это командование.

Сульпиций созвал народное собрание и предложил два законопроекта: один призывал к изгнанию из сената каждого его члена, который имел долги на сумму, большую, чем восемь тысяч сестерциев; другой требовал возвращения всех тех людей, которые были изгнаны комиссией Вария еще в те дни, когда сам Варий преследовал их, подозревая в том, что они стояли за предоставление гражданства для италиков.

Сладкоголосый и медоточивый, Сульпиций выбрал верный тон.

– Кто они, думающие о себе, что созданы сидеть в сенате и принимать решения, когда едва ли не каждый из них является нищим и безнадежным должником? – вскричал он. – Каждому из нас, кто задолжал, нет веры, потому что мы не прикрыты сенаторской исключительностью и не можем облегчить свой долг пониманием кредиторов, которые, не думая о политике, толкают нас слишком далеко! Для них, все еще заседающих в Гостилиевой курии, долги – это такая пустяковая, несерьезная вещь, на которую можно не обращать внимания до лучших времен! Я знаю, потому что сам сенатор, я слышал, как они говорили друг с другом об этом, и видел те поблажки, которые делались там и здесь для кредиторов! Я даже знаю кого, среди присутствующих в сенате, ссуживают деньгами! Ну теперь это пора прекратить! Те, кто не имеет собственных денег, не имеют право заседать в сенате! Человек не должен иметь права называть себя членом этого надменного и исключительного места, если он действительно не является лучшим в Риме!

Шокированный сенат немедленно встал, больше всего пораженный тем обстоятельством, что именно Сульпиций выступил в роли демагога. Сульпиций! Самый консервативный и уважаемый из людей! Это именно он наложил вето на призыв вернуть изгнанников Вария еще в конце прошлого года. А теперь он же и здесь же взывает к ним! Что случилось?

Два дня спустя Сульпиций вновь собрал народное собрание и обнародовал третий закон. Все новые граждане и многие тысячи свободных граждан Рима должны были быть равномерно распределены по всем тридцати пяти трибам. Две новые трибы, созданные Пизоном Фругием, должны быть распущены.

– Тридцать пять – это наилучшее число триб, и не нужно ничего больше! – выкрикнул Сульпиций. – Это неправильно, что некоторые трибы, которые содержат не больше трех или четырех тысяч граждан, все еще имеют те же избирательные права в трибальное собрание, как Эсквилин и Субура, в которых проживает более ста тысяч жителей! В римском правительстве все задумано так, чтобы защищать всемогущий сенат и первый класс! Разве сенаторы или патриции принадлежат к Эсквилину или Субуре! Разумеется, нет! Они принадлежат к Фабии, к Корнелии, к Ромилии, говорю я! Но давайте разделим их трибы с людьми из Приферна, Бука, Вибиния, а также со свободными людьми из Эсквилина и Субуры!

Это предложение, встреченное истерическими возгласами, получило полное одобрение всех сословий, кроме высшего и низшего; высшее сословие боялось утратить власть, а низшее догадывалось, что его положение ни в малейшей степени не изменится.

– Я не понимаю, – с трудом выдохнул Антоний Оратор, обращаясь к Титу Помпонию, когда они стояли рядом, окруженные вопящей толпой сторонников Сульпиция. – Он благородный человек! У него не было времени собрать так много сторонников! Он не Сатурнин! Я не понимаю!

– Зато я понимаю, – кисло отозвался Тит Помпоний, – он набросился на сенат из-за долгов. Причина того, из-за чего беснуется здесь эта толпа, очень проста. Они надеются, что если примут любой из законов Сульпиция, которые он предложил, то в награду за это он издаст закон об аннулировании долгов.