Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография - Стейси Шифф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Накал битвы при Акции не может даже близко сравниться с жарким обличительным огнем, который извергался до нее; основная драма разыгрывается после, большая часть жертв тоже появляется после этого невразумительного события. Битва была донельзя скучной, чего нельзя сказать о последовавших месяцах в Александрии. Планы Клеопатры снова дали осечку. Снова она роет землю в поисках выигрышного решения для проигранной партии. Во дворце наблюдается нервное оживление. Плутарх пишет, что она не только смотрела в сторону Испании и Индии, но и экспериментировала со смертельными ядами. Неизвестно точно для чего, но она собирает целую коллекцию, испытывает их на пленниках и ядовитых животных, чтобы выяснить, какой токсин дает самые быстрые, самые безболезненные результаты. Она не смирилась и не паникует, а все так же изобретательна, как тогда, когда жизнь впервые сделала кульбит и унесла ее в пустыню. К Клеопатре рано или поздно цепляется определение «опасная», и смотрите: она опасна – воодушевлена, организованна, предприимчива – даже в поражении. Никаких признаков отчаяния. Две тысячи лет прошло, а все равно можно услышать, как в этой изворотливой голове без передышки пощелкивают идеи.
А вот про Антония такого не скажешь. Не находя покоя, он бродит и бродит по Северной Африке с двумя друзьями – греческим оратором и непоколебимо верным римским легионером. Все остальное окружение бывший триумвир распустил. Утешает его только относительное одиночество. Он собирался привезти в Египет подкрепление, но в Кирене узнал, что четыре его легиона дезертировали. Совершенно раздавленный, он пытается покончить с собой, но вмешиваются друзья и увозят его в Александрию. Антоний приезжает во дворец без обещанного военного подкрепления и, заключает Дион, «ничего не добившись» [10]. Скорее всего, это происходит поздней осенью, в сезон посевной. Клеопатра погружена в свою неудачную авантюру на Красном море и намерена укрепить подходы к Египту. Не исключено, что одновременно она обдумывает возможность убийства Октавиана [11]. Антоний же оставляет город и общество, приказывает выстроить себе длинную дамбу в гавани да скромную хижину на самом краю, у подножия маяка [12]. И объявляет себя изгоем, новым Тимоном Афинским[119], «ведь и ему, Антонию, друзья отплатили несправедливостью и неблагодарностью, и ни единому человеку он больше не верит, но ко всем испытывает отвращение и ненависть» [13]. Дион здесь явно сочувствует нашим героям: его поражает, какое огромное количество людей, облагодетельствованных Антонием и Клеопатрой, бросили их в беде [14]. Однако царицу Египта, похоже, не угнетает подобная несправедливость. У нее более приземленное, чем у Антония, отношение к людской благодарности, и жестокую правду она принимает легче, чем он.
Антонию, впрочем, довольно скоро наскучивает роль отшельника, и он возвращается во дворец: якобы Клеопатра выманивает его в цветущие рощи и прелестные царские виллы. В таком случае это одна из самых несложных задач в ее жизни. Новости по-прежнему не радуют: в Александрию приезжает Канидий и сообщает, что сухопутные войска Антония сдались Октавиану, многие перешли к нему на службу – теперь у Октавиана армия больше, чем ему надо. Оставшиеся захваченные корабли он сжег. Дальше Антонию и Клеопатре докладывают о дезертирстве Ирода, что особенно обидно, ведь они отправили самого лучшего своего посла, чтобы он уговорил царя Иудеи оставаться верным (это тот самый друг, которого Клеопатра наняла, чтобы тот помог Антонию забыть Октавию). Он не только не убедил Ирода, но еще и воспользовался этой командировкой, чтобы сбежать. Римский губернатор Сирии тоже перешел на сторону Октавиана, как и Николай Дамасский.
Теперь взаимные упреки свелись к минимуму. Клеопатра, судя по всему, смотрит в будущее, а не в прошлое и заключает, что Антонию сейчас меньше всего нужны дружеские замечания и прочие любовные покусывания. Она следует совету Плутарха: в тяжелые времена лучше не винить, а сочувствовать [15]. Антоний, однако, теперь уже не тот: Акций словно выкачал из него всю легендарную храбрость [16]. У Клеопатры на данный момент две задачи: ухаживать за страдающим любовником и планировать их побег. Ей как-то удается успокоить Антония или притупить его боль, и ужасные новости перестают так страшно его нервировать. Она осушает его слезы и рассеивает его подозрения. Она думает за них обоих.
Распрощавшись с надеждой, понимает вдруг Антоний, можно заодно распрощаться и с тревогой. Вернувшись во дворец, он принимается «увеселять город нескончаeмыми пирами, попойками и денежными раздачами» – в конце концов, для этого ему никогда не нужно было особого повода [17]. Вместе с Клеопатрой они устраивают тщательно продуманное представление на празднике, посвященном взрослению их сыновей от предыдущих браков, пятнадцатилетнего Антилла и шестнадцатилетнего Цезариона. По греческим законам, Цезарион достиг призывного возраста[120]. Антилл, в свою очередь, готов снять с себя римскую детскую тогу с пурпурной каймой. В таком смешении культур мальчики вступают в совершеннолетие. Оба завербовались в армию, чтобы поднять боевой дух египтян. Несколько дней пиры и гулянья отвлекают город от мрачных мыслей. Дион считает, что Антоний и Клеопатра затевают торжества для поддержки зарождающегося духа сопротивления: царица внушает своим подданным, что они должны «продолжать борьбу и идти вперед за этими мальчиками, если с их родителями что-нибудь случится» [18]. Что бы ни случилось, династия Птолемеев будет жить – ей не даст пропасть наследник мужского пола. Естественно, Цезариона провозглашают фараоном, сохранились записи, датированные этой осенью [19]. Очень может быть, бывший римский триумвир и египетская царица отчаянно бросают в лицо Октавиану: смотри, у нас есть сыновья, которыми поверяют будущее, а у тебя – нет.
Всю осень туда-сюда бегают послы: с одной стороны летят взятки и предложения, с другой – угрозы и обещания. Сначала Клеопатра молит о единственном, что для нее имеет значение: может ли она передать царство своим детям? Потерять жизнь – одно; пожертвовать своими детьми (а с ними и своей страной) – что-то совершенно другое,
