Третий брак - Костас Тахцис

Через несколько дней она пришла и рассказала, почти мимоходом, как если бы это была совершенно неинтересная новость, что Виктория снова исчезла, как и в прошлый раз. Но в отличие от того, что случилось тогда, теперь, сколько Димитрис ни искал, найти так и не смог. Позже он услышал, что ее видели в Салониках, и бросился на поиски туда, но уже было поздно. За это время немцы собрали всех евреев и отправили в Польшу. Когда он осознал, что потерял ее навсегда, вернулся в Афины и снова сел на иглу, но не как когда-то, чтобы забыться, а как человек, который бросается с последнего этажа, чтобы покончить с собой. Когда его взяли за какую-то мелкую кражу и снова посадили в тюрьму при больнице Спасения, он трижды вскрывал вены, у него, прости господи, начали выпадать зубы, и он гадил под себя, как младенец. «Ну, пиши пропало и с этим! – сказала я тете Катинго. – Помрет, как помер и Динос, и как же жалко, не таким уж он был скверным мальчишкой…» Тетя Катинго скривилась. Я знала, о чем она думала. Но я никогда не считала себя вправе судить кого-либо, никогда не спрашивала, что да как. Только возносила хвалы Господу, кем бы он там ни был, что он пощадил маму и вовремя наслал на нее катаракту, чтобы она не увидела, как Динос заживо разлагается. Что бы она там ни узнавала, но всегда трудно представить, что происходит, если мы не видим этого своими глазами.

Но кира-Экави, которая полжизни прожила в непрестанном страхе, что она потеряет своего сына, теперь, когда было яснее ясного, что конец не за горами, не хотела в это верить. Именно потому, что не было уже никакой надежды, она надеялась сильнее прежнего, что Господь свершит свое чудо. Верила, что теперь-то, когда дела приняли нужный оборот и злой демон Виктория убралась восвояси, надо было только помолиться посильнее. Теперь они смогут начать с того момента, где их жизнь остановилась после объявления войны. И только молитва помогла, что его снова заперли в тюрьму, да еще такую, которая одновременно и больница, и в этой тюрьме он будет надежно заперт от наркотиков и чертовых баб, которые ему все кости проели, от немцев и ЭАМ (он еще и с ЭАМ связался). А когда война наконец-то кончится и он выйдет из тюрьмы, у них начнется новая прекрасная жизнь. Так она думала, и я ее не осуждаю. Разве все мы не навеваем себе такие же сны золотые? Каждый был уверен, что тот, кто ухитрится выжить в этой бойне, будет есть золотыми ложками с золотых тарелок.

Но куда больше Димитриса в то время, весной 44-го, ее занимала Поликсена. В один из дней кира-Экави пришла ко мне с письмом в руке и дала прочитать. Поликсена писала, что она обручилась. Женихом был майор жандармерии. И Поликсена, и Елена живописали его в самых нежных красках. Но кира-Экави их энтузиазм не разделяла и не знала, что же ей делать, плакать или смеяться. «Я, конечно, Нина, хочу и ее увидеть пристроенную, и поскольку она вдова (пусть даже это от него скрыли), следует радоваться, что вообще нашелся хоть кто-то, кто согласен на ней жениться. Но надо было, я вас спрашиваю, чтобы он был фараоном? И вот как мне теперь объяснить это Димитрису? “Мама, – скажет он мне и будет прав, – дорогая мама, а что, других мужчин уже не осталось? Надо было пойти и обручиться с одним из моих гонителей?..”» – «Ты с выводами-то не спеши, – говорю я ей, – прежде чем его увидишь. Не все же они сволочи!» Но она только с сомнением качала головой. В одной из частей письма Поликсена добавляла, что они ни под каким предлогом не поженятся, если прежде Сотирис (его звали Сотирисом) не обеспечит перевод в Афины. Все шло к тому, что немцам недолго осталось хозяйничать в Греции, и он боялся мести эласитов. «И кто знает, Нина, что за дрянь она себе подобрала. Я уж не говорю об этой стыдобе!» – «Какой?» – «Да он пошел, взял за грудки хахаля Елены и заставил того поклясться своими детьми, что Поликсена – девственница. А что тому оставалось делать? Поклялся. Но ты понимаешь, что это за тип такой, если у него такие предрассудки? Они ему втюхали, что она якобы больна, чтобы отправить ее на несколько дней в Афины зашить одно место. И вот то, что я высмеивала…»

И в самом деле, через неделю-другую Поликсена приехала из Каламаты, пережив по дороге то, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Хотя сейчас-то я очень даже хорошо себе представляю, что там было, но тогда мы еще понятия не имели, что это такое – партизаны. Я знала, что сын Касиматисов ушел в горы, но что это такое – «горы», никто не понимал. Поликсену схватили, как она нам рассказала, почти сразу за Триполи, вывели из автобуса вместе с остальными и заставили под страхом смерти объяснить, какого черта она делала в Каламате и зачем ее понесло в Афины. Она была вынуждена сказать им правду. После выписки из больницы она вместе с кирой-Экави в один из дней пришла к нам домой, и мы посидели на веранде – они, Клио и я, выпили кофе, и она расписала эту историю во всех красках. Мне она показалась слегка измученной, но просто светящейся от счастья. Мы заговорили о глупости и безмозглости мужчин и обо всяких уловках, к которым приходится прибегать женщинам, чтобы заморочить им голову. И я поделилась своими злоключениями: как я пошла к гинекологу и потребовала стерилизовать меня после того, как вынуждена была начать все заново с отцом моей прекрасной дочери. Потому как, сколько ни предохраняйся, сколько ни высчитывай дни, а от этой напасти не убережешься. А у меня не было ну ни малейшего желания произвести на свет еще одного фотисовского выблядка.

Прошло два месяца. Как-то в обед я зашла проведать киру-Экави и нашла ее склоненной над иконой святого Фанурия. Она пыталась переправить дату рождения Поликсены. Поликсена родилась в 1910-м, а кира-Экави пыталась нарисовать вместо ноля шестерку. Она была в крайне приподнятом настроении. «Ты только посмотри, чем я занимаюсь», – поворачивается она ко мне и с трудом сдерживает смех. «Анафема на тебя, – говорю я ей, – ну нет тебе равных! Ты что же это, подделываешь надписи на иконах, совсем Бога не боишься?» – «А что мне делать? – отвечает она. – Что мне