Бухта Анфиса - Лев Правдин

— Чего ж теперь плакать-то? — сказал Андрей Фомич, подумав, что у девушки, которая одна ночью куда-то бежит с ребенком, как раз, наверное, есть от чего удариться в слезы. Но что делать и какими словами утешить ее, он не знал. Он только смотрел на ее вздрагивающие плечи, на ее полные, крупные руки, которыми она то вытирала глаза, то зажимала себе рот и нос, чтобы заглушить рыдания, и жалел ее.

Наконец она стала успокаиваться. Отвернувшись, подолом вытерла лицо и кое-как ладонями пригладила свои светлые, длинные, до плеч, волосы. И неожиданно улыбнулась вздрагивающими от недавних слез губами.

— Дура какая, да? Вы меня простите.

Обрадованный ее улыбкой, он спросил:

— Испугалась?

— Конечно. И еще как! Целый день искала этого… — Она угловато, совсем по-девчоночьи замахнулась, чтобы шлепнуть ребенка, но не шлепнула, и Андрею Фомичу даже показалось, будто ее глаза под непросохшими еще ресницами затуманились нежностью. Большие, чуть выпуклые, серые или голубые — этого сразу не разглядеть. Но глаза показались ему определенно красивыми, и он почему-то решил, что девушка эта очень добрая и хорошая.

— Кто он тебе? Братик? — спросил он.

— Ленька-то? Да никто… Он из детского дома. Я там воспитательницей работаю. У меня таких «братиков» целая группа.

Это сообщение почему-то очень обрадовало Андрея Фомича, он даже забыл, что электричка минут через двадцать примчится на свою конечную остановку и этому вагонному знакомству наступит конец. Девушка унесет своего Леньку, и он никогда, может быть, и не встретит ее. Он даже не узнает, как ее зовут.

— А этот, — продолжала девушка, — этот — мука моя мученическая. Второй раз убегает, а сколько раз я его перехватывала!

— Озорной?

— Нет, что вы. Он, знаете ли, фантазер у нас. Выдумщик. И очень активный. Все ребятишки любят, когда им рассказывают что-нибудь или читают. Они, знаете, как слушают? В рот готовы влезть, вот как. А этот обязательно все должен додумать, продолжить. Как начнет рассказывать, что там должно быть дальше, когда сказка уже кончилась, не то что ребятишки, мы — воспитательницы — и то заслушиваемся. Ну, конечно, уж глядим в оба. Да вот недоглядели. А за ним и не углядишь.

— А куда же он бегает?

— Да говорю же — за сказкой. В прошлый раз пешком ушел, уже за городом захватили. А теперь в поезде…

Ленька пригрелся, спит, как в самой мягкой постели, и, должно быть, снится ему что-нибудь чудесное. Из-под полы пиджака торчит его рыжеватая стриженая макушка.

— Вот и панамку потерял, — сказала девушка.

— Что ему теперь за это будет?

— Да что ему? Мне вот достанется…

— И так уже досталось.

— Это не считается. Никудышная, наверно, я воспитательница.

Она нахмурилась, предчувствуя проработку на педсовете, но он этого не знал и подумал, что ее угнетает недовольство собой и своими неудачами в воспитательном деле. Это чувство знакомо ему, не бывает так, чтобы всегда все удавалось. А другой раз все думают — неудача. И сам тоже так же думаешь, а потом все обернется как нельзя лучше. Кто знает, какой человек из этого парня вырастет? Может быть, он писателем станет или инженером. Фантазия во всяком деле нужна. Так думал Андрей Фомич, но сказать не решался. Ему очень хотелось как-нибудь отвлечь девушку от мрачных предчувствий, но что сказать, чем утешить, он не знал.

А поезд летел в темноте, летели последние минуты, уже остались позади леса и скалы, все чаще мелькали огни на столбах, на заводских оградах и высоко на трубах. Справа открылась большая река, перегороженная бесформенной массой огней, сливающихся на противоположном берегу в одно сплошное сияние. Померкли звезды, и небо стало совершенно черным.

— Вам где сходить? — спросил он.

— Мне до конца.

— Трамваи не ходят.

— Дотащу. Я сильная.

Он так и не сообразил, какими словами можно если не развеселить ее, то хотя бы утешить, но вот уже поезд миновал предпоследнюю станцию. Надо собираться. Девушка низко склонилась над ребенком, не решаясь сразу разбудить его, а поезд уже замедлял свой бег. И тогда она очень ласково и вместе с тем настойчиво начала похлопывать по телогрейке, поглаживать, что-то нашептывая в малиновое, как фонарик, ребячье ушко.

— Ну, давай, давай, потягивайся, да поживее, некогда мне тут с тобой разнеживаться. И нечего тебе… нечего, нечего… Просыпайся.

Гудит электричка, торопливо завершая свой путь; в соседних вагонах просыпаются и подрагивают со сна немногочисленные ночные пассажиры; за окнами дрожат и струятся отраженные в большой реке разноцветные огни; девушка ласково будит мальчишку, нашептывая всякие домашние, теплые слова. Все обыденно и все так же просто, как тогда, перед вечером, у Анфисиного огорода. Величественность заката, особенно если столкнешься с ним лицом к лицу, хоть кого заставит призадуматься: вот прошел еще один день, а что ты сделал хорошего? И что ты мог бы сделать, да не догадался, не успел? И чего тебе вообще недостает для полноты жизни?

Все обыденно и все просто, как впервые увиденный, ничем не заслоненный закат, но только сейчас нет того обидного чувства невозместимости потерянного. Совсем наоборот, Андрею Фомичу даже показалось, будто только сейчас он отыскал что-то очень для него необходимое, и теперь он знал, он сразу понял, что ему надо делать.

Девушка склонилась над ребенком, как солнце над землей в задумчивый час заката.

— Дай-ка мне… — сказал он и, осторожно, но решительно оттеснив девушку, поднял Леньку, как будто это был его брат и он имел право так поступить.

Что подумала она, Андрей Фомич не знал, он только почувствовал, как она покорно уступила. И когда вышли в тамбур, девушка стояла рядом и заботливо подтыкала стеганку, чтобы получше прикрыть мальчика. Андрей Фомич неловко прижимал к себе ребенка и боялся пошевелиться, помешать ей, и казалось, будто ему подарили что-то такое хорошее, дорогое, за что он никогда не сможет отблагодарить эту красивую девушку.

А когда они через вокзал вышли на улицу и начали подниматься по лестнице на переходную эстакаду, она сама сказала:

— Вот уж спасибо вам, так вы меня выручили! Просто не представляю, что бы я одна делала…

Широкая лестница гулко отзывалась на каждый шаг. Внизу блестели рельсы. Из темноты два электровоза вытягивали бесконечный состав: вагоны, цистерны, груженные лесом платформы тяжело постукивали на стыках. Здесь, на переходе, гулял свежий ветер, девушка подняла руки, чтобы придержать взметнувшиеся волосы, и засмеялась, когда подол ее синего платья затрепетал вокруг ног.

Они миновали короткую темную улицу и начали подниматься в гору.

— Устали? — спросила девушка. — Давайте я понесу.

— Не велика тяжесть.

— Навязались мы на вашу голову…

— Вот и хорошо! — отозвался он с такой откровенной радостью, что она растерялась и смутилась.

— Да уж чего хорошего!..

— Как чего? Вас встретил. Это здорово! Я еще не встречал таких, как вы.

— Ну какая же я особенная?

— Вы — как подарок мне… Я еще тогда подумал, на остановке в лесу.

Она оглянулась и внимательно посмотрела на него. В вагоне было не до того, там она только и успела заметить, что он сильный, широкоплечий парень, давно небритый и, судя по улыбке, добрый. И еще ей тогда показалось, что он не очень-то расторопный. Но сейчас, кажется, зря времени не теряет.

С прежней откровенной радостью он убежденно повторил:

— Говорю, хорошо. Значит, так оно и есть.

— Чудной вы какой-то, — сказала она, не уверенная в том, что сказала правду, но ничего другого не успела придумать. Все развертывалось так стремительно, как будто они все еще ехали в электричке и надо было успеть все высказать. Хорошо, что он, кажется, не обратил на эти слова никакого внимания, потому что дальше пошел совсем другой разговор.

— Тут дело вот какое: братишка у меня пропал такой, вроде Леньки… Нет, поменьше, три года ему было и восемь месяцев. Олежка.

— Как пропал? — спросила она, недоумевая, какое это может иметь отношение к той радости, о которой он только сейчас говорил. — И ничего я в этом хорошего не вижу.

— Да не в этом состоит дело, — с непривычной для него горячностью заговорил Андрей Фомич. — Не в том, конечно, хорошее, что Олежка пропал, а совсем в другом. Вот я сейчас вам скажу, чтобы все понятно было. Он давно пропал, в войну еще. Теперь бы ему пятнадцать лет было. А мы все ищем, пишем во все места, ходим. Мать все верит, что он жив, она прямо вся как ненормальная стала. Нет, так она вполне полноценный человек и еще даже работает на мебельной фабрике разметчицей. А это бывает по ночам: слышу, зовет тихонько: «Олежка, Олежка!» Так жалобно, что меня в жар кидает, а я молчу, сплю будто. Потому что если она услышит, что я не сплю, то получится еще хуже. Она тогда сама не своя сделается и начнет на меня кидаться и даже бить. А голос у нее совсем дикий: «Это ты недосмотрел, через тебя пропал Олежка, через тебя!..» Мне что, пускай бьет, я вон какой, стерплю. А она кричит: «Ты брата убил, братоубивец ты!» Я говорю: «Мама, вы успокойтесь». Потому что знаю: сейчас мне за неотложкой бежать.