Царь Федор. Еще один шанс…: - Роман Злотников

— Испэй, царэвич,— чуть смягчая согласные, произнесла женщина,— испэй. И усни.

Я посмотрел в глаза Суюмбике, взиравшей на меня с явной тревогой и заботой, прислушался к своему телу и послушно потянулся губами кложке. Эта — не предаст…

2

С того момента как я очутился в этом мире, миновало уже шесть дней. За это время я сумел совершенно точно установить, что я нахожусь дома, в России, в стольном ее граде Москве, и являюсь царевичем Федором. Причем самая жуть была в том, что моего папашку, местного царя, звали Борис Федорович ГО-ДУ-НОВ! Па-ба-ба-бам! Фанфары, занавес!

Выяснилось это сегодня утром. Когда папашка со свитой, в которой я углядел и тех троих бояр, что приперлись полюбоваться на «онемевшего царевича», пришел проведать болезного сына. Кажется, папик направился в мою спальню сразу после какого-то важного заседания, поскольку вся толпа была при полном параде, в шубах и высоченных шапках, а у папика, одетого в густо расшитые жемчугом и драгоценными камнями одежды, на голове наличествовал убор, который, как я подозревал, именовался шапкой Мономаха. Припоминалось мне, что видел я нечто похожее, когда таскал в Оружейную палату партнеров-голландцев. Директор сего учреждения самолично провел для нас экскурсию, с представлением самых важных и знаменитых экспонатов. Правда, я смотрел не очень, поскольку под охи и вздохи иноземных гостей активно окучивал ван Страатена насчет планируемого контракта. Ну некогда мне было особенно пялиться по сторонам. Бизнес делал… Но вот шапку Мономаха увидел. И кое-что про нее в памяти отложилось. И как бы высоко я себя, любимого, ни ценил, не думаю, что сей предмет, являвшийся по своим функциям полным аналогом королевской короны, папашка соизволил бы надеть именно для посещения любимого сына.

Впрочем, возможно, он уже приходил и раньше. Просто последние несколько дней меня усиленно поили той немецкой отравой, от которой все время тянуло в сон. Так что бодрствовал я чаще всего по ночам, когда добровольные помощники лекаря во главе с мамкой по имени Суюмбике предавались спокойному сну. Я же в это время пытался делать хоть что-то, что оказалось бы полезным для моей успешной легализации в этом мире… О как заговорил! Ну чистый шпиён, мать его за ногу… Ну да идем дальше. А то самое единственное, что оказалось мне доступно о ночную пору, это совершенствоваться в языке. И, как бы мое следующее утверждение ни звучало нелепо, продвинулся я в этом направлении довольно далеко. Особенно когда слегка привык к местным реалиям и потому почти перестал отвлекаться на толпы носящихся по полу тараканов…

В принципе я уже на второй день заметил, что как-то неожиданно быстро продвигаюсь в освоении местного варианта русского языка, который вроде как совершенно не знаю. Нет, кое-что похожее было, но похоже это было в равной мере как на современный мне русский, так и, скажем, на украинский. А также на белорусский, чешский, польский и, вероятно, еще на какие-нибудь языки. Ну и на старо– или, вернее, церковнославянский тоже. А его я хоть и знал ничуть не лучше, скажем, чешского, но на слух вполне отличал. А куда деваться? В церковь ходим. И на Рождество и Пасху со свечками и постной рожей перед аналоем стоим. Рядышком с нужными людьми. Они, впрочем, тоже верующие те еще, тоже стоят не потому, что душа велит или к Богу тянутся, а потому, что так положено. Раз сам в церкви, то и самики там же стоять Должны… Кое-какие обрывки я начал понимать почти сразу, а буквально через несколько часов уже врубался почти во все. Почему так произошло? А бог его знает.

Я вот где-то читал, что когда какие-то чудики проводили опыты с головным мозгом, раздражая его кору слабыми разрядами электрического тока, то одна из подопытных теток внезапно начала наизусть читать стихи на древнегреческом. Притом что сама никогда в жизни ни одного древнегреческого текста не то что не читала, а даже в глаза не видела. Во прикол-то… А потом выяснилось, что у нее был старший брат, он учился в гимназии, в каковой знание греческого и латинского являлось обязательным по программе, и оттого эти самые тексты вынужден был читать. И делал он это вслух. А она, тогда еще соплячка, просто играла рядом. Так что есть предположение, что кроме той самой оперативной памяти, которой мы вполне свободно оперируем, обращаясь к ней, когда нам надо, и извлекая из нее те сведения, что доставили себе труд заучить и запомнить, существует другая, глубинная, и в ней остается все, что наши органы чувств зафиксировали хотя бы мельком. Походя. Вот только что-либо извлечь оттуда по своему желанию мы практически не в состоянии. Оно выходит или при помощи таких вот ученых, действующих методом «научного тыка», или еще при каких-нибудь экстраординарных воздействиях. Ну типа того, что случилось со мной. Мне еще повезло, что пацанчика звали так же, как и меня, Федором, а то точно бы моментально спа-лился… Понимать все, что мне говорили, я начал довольно быстро, а вот говорить… С этим была проблема. Меня все время тянуло говорить так, как я привык. Поэтому долгими бессонными ночами я лежал и старательно составлял и проговаривал шепотом фразы, привыкая к ним и добиваясь того, чтобы они стали для меня привычными. А утром, выхлебав очередную порцию немчинова зелья, проваливался в глубокий сон.

Однако в то утро мне зелья не дали. И вообще, похоже, в Кремле намечался какой-то праздник, поскольку еще с вечера из-за двери приглушенно доносились суетливый шум, обычно сопровождающий подготовку к чему-то этакому, и слегка тянуло разными вкусными запахами. Да и Суюмбике, которая, видимо, являлась моей старшей мамкой, также была слегка возбуждена и пребывала в предвкушении. А с утра ударили колокола. Да столько, да так величественно… Я проснулся и лежал, слушая и понимая, откуда пошло выражение «малиновый звон». А как его иначе назвать-то? Не-эт, мы там, в будущем, снобы, думаем, что ухватили себе все самое вкусное и полезное, чего наши дикие и дремучие предки были напрочь лишены. Ну кроме экологии… Но такого у нас нет и быть не может. Этот звон совершенно точно что-то со мной делал — лечил, осветлял, поднимал, избавлял от суетного и сиюминутного. Я лежал и просто глупо улыбался… А потом запел хор. Мужской. Многоголосие доносилось из окна глухо и довольно слабо напоминало те церковные хоры, которые я слышал в своем времени. С точки зрения музыкального звучания оно было куда как беднее, но… И вот из-за этого «но» я выбрался из постели, подошел к окну и выглянул наружу. А потом вдруг моя рука сама собой сложилась в непривычное мне двуперстие и осенила меня крестным знамением. А на глаза сами собой навернулись слезы. И я внезапно понял, что же сегодня за праздник. Пасха!..

Когда в спальню, чуть пригнувшись, вошел отец, я тут же сел на кровати. Вернее не я, а мое тело. Оно само отреагировало таким образом, оставив мне лишь ошеломленно пялиться на высокого статного мужчину с гордым и властным выражением лица. Но едва он шагнул ко мне, как это выражение тут же сползло с лица, уступив место искренней тревоге. Он сделал пару торопливых шагов и склонился надо мной.

— Как ты, сынок?

Тут мое лицо, опять же само по себе, скривилось, и я уткнулся в широкую отцовскую грудь и облегченно заплакал… Черт, я действительно плакал. Не только мое тело, тело десятилетнего пацана, все железы внутренней секреции, гипофиз и эпифиз, а также вся остальная требуха которого работали так, как и положено в десять лет, и на психику которого за последнее время столько навалилось, но и я сам, крутой мачо, брутальный самец, жесткий бизнесмен, прошедший в своей жизни все — и бандитские стрелки, и накаты конкурентов, и наезды чиновников… Может быть, еще и потому, что у меня самого отца не было. Не знаю уж, как оно так повернулось, мать мне рассказывала, что батя был офицер и погиб где-то там, в далеких странах, в тех никем не объявленных и неизвестных большинству людей в мире войнах. Но когда я, став взрослее и заимев связи и возможности, попытался отыскать его следы, мне это так и не удалось. Ну не проходил по учетам Министерства обороны СССР офицер с такими именем и фамилией. Так что, может быть, мама мне просто лгала, чтобы не травмировать душу ребенка своими ошибками молодости либо не желая возводить для ребенка в идеал какого-нибудь обманувшего ее подонка. И вот сейчас я впервые в своей жизни уткнулся в широкую грудь отца…

— Ну будет, будет. — Тяжелая отцовская ладонь, будто шлем, почти полностью накрыла мою головенку и ласково потрепала волосы.— Вижу, дело идет на поправку. Дохтур Миттельних говорил, что велел перестать давать тебе настойку… ну будет, сынок. Перестань. Негоже царевичу слезы лить при людях.

Я послушно шмыгнул носом, беря тело под свой контроль, отчего поток слез сначала заметно уменьшился, а потом и вовсе пересох. Отец удовлетворенно кивнул и, бросив взгляд через плечо на небольшую толпу бояр, заполнившую половину отнюдь не маленькой, метров тридцать, комнаты, спросил, чуть возвысив голос: