Мальчик, который потерял свою бабу - Андрей Золотухин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чувак, я в поэзии не очень-то разбираюсь, но что-то мне подсказывает, что знаменитым тебе не стать, – знакомый голос был чуть менее сонным. – Это с одной стороны. С другой же, как гласят золотые цитаты, настоящий художник должен быть правдив. По-моему, это из «Терминатора». Короче, не знаю…
Выслушав критику, Нестор открыл сайт поэзии, зарегил страницу, залил текст и, перекрестившись «сраным веником», нажал кнопку «опубликовать».
Тряхнувши стариной, обувши кеды,
Смыв ржавчину с Баяновой струны,
Собрались как-то в душном храме в среду
Прекрасные седые пердуны
И ну давай бузить, грузить, итожить
Про баб, про пьянки, Бога, совесть, власть,
Учили меня безупречно лОжить
На все, на что уже устали класть,
Молились-злились, больше все о прошлом,
С карманов мелочь, кирпичи с души
Навьючив на летающую лошадь
И меряя на собственный аршин.
О том, что отболело и не ново
Ума и сердца неизбывный спор.
Напоминали, что вначале было слово,
Что жизнь прошла и что весь мир – Error
Комар
«Смерть метельщику! Лютая смерть метельщику! Смерть мастеровщине! Смерть сапожникам и кузнецам!»
Неполиткорректную угрозу рабочему классу Сергей Константинович услышал в детстве, в ставшей любимой на всю жизнь киносказке про город мастеров. Несмотря на смысл, было что-то настоящее, неподдельное, из самого нутра, в этом вопле, что стало причиной первого внутреннего конфликта в его жизни.
Конечно, к классу трудяг у него претензий не было, да и откуда им быть у выходца из касты госслужащих, первой волны крестьян, приехавших в город? Еще дед Сергея Константиновича честно пахал землю в перерывах между войнами разной масштабности и, к счастью, всегда возвращался без единой царапины, пересаживаясь с танковых рычагов за тракторные и обратно. Бабушка привыкла настолько, что, когда дед под старость занеможил телом и умом, гнала на войну взбодриться: "Слышь, старый, там на югах опять мировой империализм трудящихся угнетает, сгонял бы че-ли афганцам подмогнуть, а то развалишься совсем!" Дед кряхтел и собирался на войну, но под рюмочку с отцом на посошок засыпал, однако потом пару-тройку дней по инерции двигался. Героическое было поколение.
Сергей Константинович стоял в трусах и бешенстве посреди освещенной комнаты, натужно выслушивая в ночной тишине мерзкий писк верткого кровососа, и вспоминал, как в отрочестве бежал, размахивая штакетиной, стенка на стенку с соседним кварталом и вопил киношный злодейский клич. После, его приятели еще долго косо смотрели на него, а некоторые откровенно сторонились. Гениальное кино всковырнуло в детстве темную сторону и, как сказали бы современные психологи, вовремя – ибо с тех пор он знал, что она есть – и осознанно включал по необходимости. Особенно в девяностые.
Мерзкая тварь терроризировала его уже полночи и наконец довела до белого каления, что Сергей Константинович встал с кровати с одним единственным желанием – убивать, и выразить это желание мог только клич из детского кинофильма. Комар коварно затаился, словно знал, что время работает на него и потеря драгоценных минут сна выведет соперника из равновесия и тот начнет делать ошибки. Но Сергей Константинович терпеливо ждал, медленно выдыхая: "Смерть, лютая смерть!"
Периферийное зрение уловило движение на фоне белого потолка. Сергей Константинович наблюдал, как ненавистная тварь сделала петлю Нестерова прямо перед его носом, но на обманный маневр не купился. Сделай он хотя бы одно движение, и придется опять мучительно выслеживать юркого врага. Жизненный опыт подсказывал, что противоречивый коктейль из ненависти и хладнокровия – самое результативное состояние, надо их только уравновесить. Пока ненависть преобладала, можно напиться крови до отвала один раз, ну, ладно, два, но намеренно пытать свою жертву – это слишком. Комар, помаячив в недосягаемости, изменил тактику и сел на хрустальные фужеры, лет которым было больше, чем самому Сергею Константиновичу. На святое замахнулся, сволочь. "Смерть, лютая смерть!»
Маленький Сережа искренне сопереживал доброму и веселому альтруисту Караколю, но в то же время мрачная эстетика Герцога ему тоже была близка. Детскому восприятию казался символичным горб на каждом из героев, который делает их, по сути, одинаковыми. Конечно, у добрых сил тоже был свой клич, но почему-то позже, вжимаясь в камень кавказских гор от снайперского глаза, контрактник Серега не шептал «Свобода и Вероника». Может, сейчас попробовать? "Свобода и Вероника, Свобода и Вероника".
Готовое к действию тело расслабилось, задышалось полегче и вроде как посветлело. Комар, почуяв неладное, слетел с фужера, и память спонтанно выдала как дед учил ловить мух: не хватай ее там, где она сейчас – хватай на двадцать сантиметров перед ней. Рука плавно выкинулась и мягко взяла комара в кулак. Сердце накрыло черной волной ликования: "Ууумееер! Умер проклятый метельщик! Ууумееер!"
Но что-то было не так. Такая знакомая победа почему-то не была такой же пьянящей, как раньше. Маленький кровосос жужжал в кулаке, но Сергей Константинович не торопился размазать его о ладонь, хотя все существо его требовало отмщения. Коротко матюгнувшись, он вышел на балкон, открыл окно и вышвырнул писклявую мошку в жаркую ночь: "Свобода и Вероника, хрен с тобой'.
Засыпая, Сергей Константинович вяло почесывал комариные укусы. Внутри было тихо и светло. "Вот ведь никому и не расскажешь," – подумал он, уплывая в детский сон, с несложным сюжетом и яркими картинками.
Розы и капли
Автобус был битком набит и Виталий Палыч, успевший занять на конечной намоленное место в углу, смотрел в запотевшее окно.
Ну и что, что Ремарк. Все так привыкли цитировать классиков, что не особо въезжают, что они хотели сказать своими образами. Может ничего не хотели. Ну розы, ну капли. Нет же, если это великий, то будьте любезны прислушайтесь, вникните и прочувствуйте.
Раздражение не унималось, хотя Виталий Палыч и сам уже от него устал. Кто-то внутри возмущался, без особого повода, и, что самое неприятное, возмущался его, Виталия Палыча, голосом, типа это сам Виталий Палыч такой, старый брюзга. Ремарк просто под руку попался, он его даже не читал. Его бесил даже не Ремарк, его бесили люди. Все. Читающие, не читающие, мыслящие, тупящие, молодые и старые. Все были как куклы в карабасовском театре – вроде разговаривают, а по факту – набор тряпья. Самое ужасное, что это тряпье, виртуозно научившееся себя оправдывать по любому поводу. Всегда правое тряпье. А возьмет жизнь за кадык, и
