Брянские зорянки - Николай Егорович Бораненков

— У кого, товарищи, есть вопросы, возражения, замечания, протесты?

На дальней задней скамейке взметнулась чья-то рука, зажавшая заячью шапку.

— Я объявляю протест!

— Прошу вас сюда, к столу, — позвал председатель.

— Сей момент, только кожух сниму.

Разглаживая на ходу взлохмаченную бороду и одергивая под бечевой рубаху, к сцене подошел лет семидесяти старик с тонкой жилистой шеей и вздернутым маленьким носом, похожим на морковку.

— Ваша фамилия, гражданин? — обратился председатель.

— Кузьков Митрий. Сторож совхозной бахчи.

— Очень приятно. Что у вас? Какой протест?

Дед потоптался на месте, чего-то не решаясь сказать, помял бороду:

— Мне отседа речь держать аль на трибун?

— На трибуну!

— На трибуну, дед! — зашумела молодежь.

Старик занял место докладчика, отпил из стакана глоток воды и, обращаясь к сидящим за столом, заговорил:

— Я, граждане ученые, ешо сызмальства питаю к вам дюже особливое почтение. Об этом все селяне скажут, брехать не могу. А вот с ентим ученым, что про ехемеру нам рассказывал, и с тем старичком, что дюже сладко тут канарейкою пел, у меня приключился конфликт. Обокрали оны меня, старика. Всю мою ету самую приретею загребли.

В зале раздался хохот, кто-то громко крикнул:

— Шпарь, дед! Протестуй!

— Тихо, граждане! Тихо, — поднял руку Кузьков. — Все чинно, по порядку объясню. Ту вико-овсяную смесь я с бабкою открыл. Ешшо когда я в бедняках ходил. Верьте слову. Не даст сбрехать народ. Земельки у меня тады был шмат один, и тот дрянной. Посеешь вику — не растет, а с овса проку, как с беса оброку. И вот мы стали думать, прорабатывать этот вико-овсяной експеримент. Колб и препарации у нас, знамо, не было. Мы до той учености с бабкой не дошли. А просто высыпали все в кадушку, размешали скалкой и посеяли. А потом, будь он неладен, всю зиму решетом одну мону от другой отсевали. Каюсь, граждане. Не думал я, что, сидя над кадушкою, сим делаю открытие. Ешшо прадед мой ту смесь по злой нужде практиковал. Ан вышло, что мы с бабкою открытие внесли.

— Кончайте, гражданин Кузьков, — прервал председатель. — Ближе к делу.

— Поспешаю, милок. Поспешаю. Только ради бога не дюже торопи меня. Он-то, тот ученый, мыслю свою пять лет сбирал да на бумагу заносил. А я, как говорят, с налету. С порогу на трибун.

Дед взглянул на секретаря парткома, сидевшего в первом ряду. Тот, ухватясь за живот, раскачивался от смеха. Это ободрило Митрия, и он с новой силой продолжал:

— Также заявляю всему люду, что и открытие насчет травы наше с бабкою. Я, граждане ученые, на этой вашей ехемере, траве, стало быть, болезнь себе нажил. Острую гастриту, и по причине той чуть жизни не лишился. А было это вот каким макаром. Как-то в газете «Беднота» прочел я длинную статейку про траву, канареешник этот самый. Дюже там было красиво про нее расписано. И про пагубство сорняков, и про стойкость в суховеи, и про облагораживание земли, и про медовый запах. Ну, прочел я и возгорелся раздобыть этой исцелительной травы. С трудом дождался весны, взвалил мешок с ярицей на телегу и в город на траву менять. Ну, скоро ли там, шатко, а поменял. Еще, помню, на четвертинку выгадал. Сразу вроде как бы пользу ощутил. Ну, привез эту химеру на полоску и поскорей, чтоб бабка не увидела, шугнул по пахоте. Проходит время, и что ж… Не даст бог сбрехать, такая травища вымахала, что шапка с головы летит. Хожу я, любуюсь ею, ароматы там всякие нюхаю, я у самого на душе кошки скребут. Жатва близится. Бабка все чаще про пироги из нового помола поговаривает. Собирается ярицу жать. А на полоске вместо ярицы — канареешник, химера растеть. Что делать? Стал я старуху обхаживать, так и сяк от греха отводить. Не поспела-де твоя ярица, мать. Да и что с нее проку. Не в моде, мол, ноне пироги с нее. Ну, брехал я, брехал, а ответ все же надоть держать. Прибыла старуха на делянку, глянула и остолбенела как есть. «Так вот на какую химеру ты мне намекал? А ну-ка дай сказ, куда ярицу дел? Пропил, черт старый? Прокутил?» Я Христом-богом молюсь, про благородство земли ей гутарю, про запахи, цветочки. Но где там. «Ах, хрыч! — кричит. — Травой меня вздумал кормить! Цветочками!» Налетела сзади и так тюкнула по затылку, что и по сей день шишак на голове имею.

Дед наклонил голову, ткнул пальцем в проплешину в заключил:

— Так что открытия мои с подлинным доказаны, граждане ученые. Какой за это титул мне положен, доктора вико-овсяных или травяных там наук, на вашей совести то дело. А только степень свою я вам не уступлю.

— Мать честная! — всплеснула руками пожилая женщина. — На кой ляд тебе, дед, на старости эти степени?

— А ты, Дарья, помолчи, — вспыхнул дед. — Не твоего ума то дело. Так кто я? Дед Кузьков с бахчи, я только. А то я доктор по хемере буду. Почет тебе и уважение, И опять же за степень эту деньгу дають. Копейка будет лишняя.

— Гражданин, кончайте. Никаких степеней вам не положено, — строго прервал председатель.

— Как это так не положено? Я целый год експеримент на животе держал, а степеня все вам?

— Это шантаж! — вскочил, размахивая руками, диссертант. — У вас нет под ногами никакой научной почвы!

— Ах, язви тебя! — воскликнул дед. — Это у кого нет почвы? Да я же, забодай тебя, сросся с нею. Душой с землей живу. А вот у тебя не токмо крепкой почвы, а глины нету под ногами. Тебя в болото ехемера завела.

Он сошел со сцены и уже из зала крикнул:

— Нахлебник окаянный! На канареешник тебя бы посадить.

Караси в сметане

Сват есть сват. И угощают его, всем понятно, не хлебом единым…

Председатель колхоза «Зеленые липки» Фома Иванович Перепелкин накрыл стол в честь приезда своего свата — председателя соседнего колхоза Игната Кузьмича, с которым мечтал породниться, — весьма нескупо. Тут были и холодец говяжий, и жареный гусь с антоновкой, и рыжики, и пироги с капустой.

Фома Иванович, одетый по-праздничному в серую с черной горошиной рубашку, подкрутив на палец прокуренные желтые усы, то и дело подсовывал свату кушанья и возбужденно теребил:

— Ешь, сваток! Ешь. Сальца вот попробуй, гусочка с хренком отведай. Нынче есть чем угостить. Год от году богатеем.

Сват Игнат молча кивал головой, охотно соглашался, но ел почему-то мало. Подцепит на вилку соленый рыжик и сидит,