Мой марафон - Юрий Хазанов

— Сейчас малый привал,—сказал другой.—А большой через два часа.

— Я тоже километров двадцать прошёл,—сказал я.

— Откуда? Я назвал.

— Ну, это и девяти не будет,— сказала вторая девчонка.— У тебя тоже поход?

— Нет,— сказал я.— Важней. Я к матери иду. Ушёл от отца. Он меня бьёт...

И вдруг мне стало так скучно врать про злого отца, а другого ничего придумать не мог, и вообще очень хотелось есть. Котелок булькал всё сильней.

— Суп? — спросил я.

— Каша,—сказала первая девчонка.—Где твоя мать живёт? Не с отцом?

— В городе,—сказал я.—А какая каша?

— Значит, две квартиры. Здорово! — сказал кто-то.

— Чего «здорово»? — сказала девчонка.—Тебя бы лупили, узнал бы, где раки зимуют.

— А знаешь, где они зимуют?

Это он меня, что ли, спрашивает? А раков тоже едят. Ещё как! Мама покупала. Красные такие.

— Они себе норы роют и там спят.

«Кто спит? — подумал я.—Чего он мелет? Лучше бы в костре помешал. Вдруг палка обгорит, и каша бух в огонь». Мальчишка, который сидел ближе всех, засмеялся.

— Колька и Стёпка знаешь что придумали? На спине друг друга нести. По очереди. Так, говорят, меньше устанешь. Хо, меньше! Через полкилометра выдохлись.— Он опять засмеялся.

— Митька-то!.. На ежа сел,— сказала девчонка.

— Ничего не сел! Я рукой об землю опёрся.

«Чего они смеются? — подумал я.— Ну, сел и сел. Что такого?» Я подошёл к кусту, сорвал ягоду и сунул в рот. Хоть что-нибудь пожевать.

— Выплюнь! Ты что?! — закричал Митька.—Это волчья! От двух умрёшь!

— Я одну взял,— сказал я, после того как выплюнул. Девчонки вынули из мешка хлеб и стали его разламывать.

— Интересно,— сказала одна из них,— кто изобрёл мороженое?

— Александр Македонский,— сказал я.

— Ври,—сказал мальчишка.

Но на этот раз я не врал. Я читал где-то, что после самых жарких боёв он любил смешивать снег с мёдом и с фруктами.

— Ребята,— сказал я,— есть очень хочется.

— Чего ж молчал? — сказал Петька.—Давай бери... Тонька, кинь ему ложку.

Ух, и наелся! Я бы с ними и в поход пошёл — они меня звали,— если у меня хотя бы одеяло или мешок были. А так, что же — только им помешаю. Уж лучше домой пойду.

Теперь было не так скучно идти. Я даже подумал, что хорошо бы вернуться к Генке, но до станции ведь гораздо ближе. Когда я поднялся на платформу, начало смеркаться. Минут через двадцать подошёл поезд, и я сел. Без билета, конечно. А на что я куплю? Да и контролёры вечером, наверно, не ходят. У них ведь тоже рабочий день.

Кто-то хлопнул меня по плечу... Что ещё надо? Я повернул голову.

— Ваши билеты,—сказал дяденька. Я молчал:

— Ты что, немой? — спросил он.

— Да,— сказал я.— То есть нет. Билета нет.

— Сейчас на остановке выйдешь,— сказал контролёр.

— Мне домой надо, — сказал я.

— Стыдно,— сказал контролёр.— Большой уже... Ваши билеты.

Я думал, он забыл, но на первой станции он меня вывел из вагона. Электричка загудела, прямо как будто засмеялась, и ушла. Дурак, я не сообразил в другой вагон сесть. Теперь жди следующего поезда. Вечером они редко ходят.

Я прочёл всё пригородное расписание, узнал, почём билет на собаку, сосчитал, сколько шагов от одного конца платформы до другого, пропустил три товарных и два дальних поезда — и только тогда подошла электричка. В вагонах уже горел свет.

Я сел и стал глядеть в окно, но за ним было темно, и я видел только своё отражение.

«Зачем я еду? — подумал я.— Играл бы сейчас с Генкой в шашки или книгу читал — у него много интересных, хоть он на два класса младше. А папа-то беспокоится... Надо, как приеду, сразу телеграмму дать. Телеграф ночью работает. Только я уж не пойду, пусть мама...»

Я отвернулся от своего отражения и увидел, что в конце вагона проверяют билеты. Я посмотрел на другую дверь — в неё тоже входил контролёр. Но тут поезд стал останавливаться, я вскочил и пошёл к выходу.

— Ваши...— сказал контролёр.

— Мне домой,— сказал я.

— Ну, домой, так беги, пока не догнал.

Я вышел и решил пройти вагона на два вперёд — там уж не проверяют. Когда я подошёл к двери, она зашипела и захлопнулась. Электричка опять противно гуднула и уехала. Я чуть не заплакал: сегодня все, как нарочно, как будто сговорились — и Генка со своим дурацким спором, и этот белобрысый на велосипеде, и папа... и контролёры.

На перроне было почти темно — так что, если б я и плакал, всё равно не видно.

Сколько я прождал, не знаю. Наверно, я заснул на скамейке и проснулся оттого, что на меня кто-то светил. Это был прожектор электрички. Он приближался, и казалось, что фонари на перроне постепенно тускнеют и тухнут, как свет в зрительном зале. Но электричка пришла из города, и, когда она уехала, я опять заснул. Может, я пропустил несколько поездов — не знаю, но один раз проснулся и увидел, что передо мной стоит поезд. Я вскочил в него до того, как двери зашипели, прошёл в вагон и сел. Спать уже расхотелось. Я глядел в окно на самого себя и думал, что, если опять придёт контролёр, пусть делает что хочет — ни за какие деньги не выйду. Хоть на пол лягу! Но всё равно сидеть было неспокойно — хуже, чем когда ждёшь, что к доске вызовут. В город мы приехали в четверть двенадцатого. А мне ещё ехать на другой конец. Двумя автобусами.

Хорошо, что они без кондуктора. И то мне водитель один раз сказал: «Вошедший мальчик, заплати за проезд или сойди». И даже дверь открыл, чтобы я сошёл. Но я на другом доехал — где народу больше. В общем, дома я был после того, как гимн сыграли. Дверь мне открыл папа. Когда он успел приехать?! Папа не сказал ни слова, только ходил из угла в угол. И мама молчала.

На следующий день было то же самое: папа и мама со мной не разговаривали. Потом мама простила и даже несколько раз опять назвала меня «Пушистый», но папа еще дня два молчал. А если и открывал рот, то только для того, чтобы сказать, что я эгоист, самолюбивый, обидчивый, думаю только о себе...

На третий день папа спросил: не приходило мне в голову, что было бы, если б они с мамой обиделись на меня и взяли да ушли из дому? Суток так на двое... Без предупреждения... Как бы мне это понравилось?..

Когда из лагеря вернулся Костя Бронников, я сразу рассказал ему про мой марафон. А он говорит: какой это марафон, это спортивная ходьба! Вот если б я бежал всю дорогу, тогда был бы марафон.

«КАП, ИДИ СЮДА!»

Самое тихое место

В то утро папа очень торопил Вову. Нужно было прийти к дяде Тиграну ровно в девять, чтобы ехать купаться. Дядя Тигран любит точность: сказано в девять—значит, в девять, а не в десять или там в одиннадцать. Если опоздаешь, дядя Тигран начнёт ворчать и испортит настроение и себе, и другим. Так говорила мама, пока собирала их в дорогу. Мама не ехала купаться: у неё, она сказала, дела поважнее — надо шить купальный костюм.

Ровно в половине десятого они были у дяди Тиграна. Он ещё лежал в постели, а на нём сидел Ашот. Ашот — его сын, ему года три, но он уже всё понимает.

Ашот сказал:

— Мы едем масине...

У дяди Тиграна есть машина, и тётя Тася часто говорит, что лучше, если у них была бы лошадь. Меньше лошадиных сил, но зато хлопот тоже меньше.

Дядя Тигран сказал:

— Вовремя прийти никак не можете. Из-за вас решил ещё поваляться.

Как ни отказывались, а пришлось им второй раз позавтракать. Ашот всё время мешал: то схватит со стола ложку и бросит на пол, то влезет к дяде Тиграну на колени и разольёт кофе из стакана, то дёрнет Вову за штаны. Тётя Тася только и знала, что говорить: «Ашотик, не мажь дядю Мишу маслом!», «Не коли дядю Мишу вилкой, пожалуйста, мама тебя просит».

Поэтому они выехали только в одиннадцать.

— Думаю, лучше всего поехать на озеро в Щедринку,— сказал дядя Тигран.— Это и недалеко, и народу там бывает немного даже в воскресенье. Самое тихое место.

Никто не стал возражать — в Щедринку так в Щедринку.

За городом дядя Тигран вспомнил вдруг, что у него нет сигарет, и они остановились возле ларька на горе. Внизу был мост через какую-то заболоченную речушку.

Когда папа и дядя Тигран вышли из машины, тётя Тася передвинулась к рулю, на место водителя, Ашот сидел у неё на коленях.

— Ашотик, мама тебя просит, не трогай это... Это тоже нельзя трогать, Ашотик, мама тебя просит...

Вова прямо чуть не заснул на заднем сиденье под эти разговоры, как вдруг что-то щёлкнуло и машина тихо тронулась с места. Дорога шла под уклон, поэтому они сразу набрали скорость. А внизу мост, речка, и навстречу ехали машины, и фары у них торчали, как глаза стрекозы.

— Что... мы, кажется, едем, Вова? — сказала тётя Тася. Вова уже понял, что дело плохо.

— Нажмите там... внизу...—сказал он, сам не зная точно, что надо нажать.

Но вместо того чтобы найти тормоз, тётя Тася почему-то крепко обхватила Ашота, а машина продолжала с ужасной, как Вове казалось, быстротой катиться вниз.