Николай Суетной - Илья Салов

— Был.

— Изволили видеть избенку-то?

— Видел, избенка незавидная.

— А ведь вот человек и не пьяница и не мот. Двадцать лет он в этой избенке-то прожил, двадцать лет трудился, покоя себе не знал, а накопил, вишь, всего триста рублей… ведь это по пятнадцати рублей в год выходит только. Каково же жить тому, кто, окромя хлебопашества, никакого себе занятия не имеет? А кто виноват, как не общество, как не наши глоты да мироеды. Повесить их за такое дело и то мало. Дали нам и самоуправление. «Нате, говорят, управляйтесь сами! Выбирайте себе старшин, старост, судей, сборщиков… собирайте сходы, думайте, как бы лучше свои мирские нужды приладить!» А мы набрали такого народу, что всех-то их в омут затолкать и то не жалко. Общество — великое дело, оно и думать должно по-общественному. Тут должно быть все сообща, не об одном себе думать, а обо всех: помогать друг другу, исправлять друг друга, уму-разуму учить… А мы-то из-за какого-нибудь клочка сена, из-за какой-нибудь борозды лишней готовы друг на друга войной идти. Придешь на этот сход-то: послушаешь, посмотришь да плюнешь… Какие это рассуждения, когда только и норовят как бы с кого побольше водки выпить! Нет-с, при таких порядках с обществом и связываться нечего, а лучше всего от него, как от греха, подальше-с…

Проговорив это, Абрам Петрович опрокинул чашку на блюдечко, положил на дно чашки обгрызенный кусочек сахара, встал, отер руку о платок и, подав мне ее, проговорил:

— Покорнейше благодарим.

Показался в дверях передней и Суетной.

— Спасибо за чай и за сахар, спасибо, спасибо.

— Ну-с, а теперь пойдемте рожь смотреть… — проговорил я.

Немного погодя мы были уже в амбаре.

Хотя Абрам Петрович и говорил, что рожь моя была ему известна, что видел ее и на корню, и во время уборки, и даже в сусеках, тем не менее он принялся осматривать ее с таким усердием, как будто не имел об ней ни малейшего понятия. Он лазил по всем закромам, совал руку в хлеб по самое плечо, вытаскивал со дна зерна, нюхал, жевал их, вскидывал на руке, перевешивался всем туловищем через закрома, так что одни только ноги торчали, заставил проделывать все это и свата и наконец, весь обливаясь потом и едва переводя дух, объявил, что хлеб осматривать нечего. Затем, немного отдохнув, он принялся за торг… Торг производили мы тут же, возле амбара, на открытом воздухе, причем Суетной немало способствовал скорейшему окончанию его. Босоногий, без шапки (шапку он оставил в передней, а сапоги не надевал, потому что «от них, от жидов, только нога потеет»), он толошился возле нас, подбегал то ко мне, то к свату, и все уговаривал: меня — скостить с цены, а свата — накинуть.

Наконец дело сладилось… Мы ударили по рукам, причем Суетной крикнул: «В час добрый!», и Абрам Петрович купил у меня рожь, выдал мне задаток (это называл он «озадачить человека»), обещал завтра же прислать за хлебом подводы и привезти остальные деньги. Вдруг шум! За амбаром послышался грохот, звон колокольчиков, бубенцов-глухарей, конский топот, и из-за угла амбара, окруженный облаком пыли, вынесся тарантас. В тарантасе, подбоченясь, сидел какой-то барин в летней парусинной паре и в фуражке с красным околышем. Барин метнул глазом и крикнул кучеру: «Стой! стой!»

Тройка остановилась.

— Николашка! поди сюда! дичи тащи…

— Да ведь я вечор вам доставил, — проговорил Суетной, подбегая к тарантасу.

— Эко, хватился… Гости были и съели все… Чтобы завтра же дичь была на кухне, а то после завтраго мое рождение…

— Хорошо, как попадется…

— Чтобы попалась… понимаешь!

— Слушаюсь.

— И сазан чтобы был, вот этакий большой…

И барин развел руками аршина на два.

— Да ты не вздумай щуку какую-нибудь притащить…

— Не ловятся они, сазаны-то…

— А ты поймай.

— Хорошо, как…

— Ну, вот тебе и хорошо… Чтобы было… — И потом, понизив голос, спросил: — Абрашка-то чего тут мудрит?

— Рожь купил…

— У кого?

— У барина здешнего.

— Это барин в шляпе-то?

— Барин.

— Как зовут?

Николай сказал.

— Давно приехал?

— Нет, недавно, вишь…

— Слушайте-ка, вы, сосед дорогой! — крикнул барин, обращаясь ко мне. — Вы не очень этому архиерею-то доверяйтесь! Шельма естественная!

Абрам Петрович только улыбнулся снисходительно.

— Такая-то бестия, каких свет не производил… Недаром молокане в архиереи его произвели… Почем продали?

Я сказал цену.

— Ну, вот и продешевили!

— А вы, сударь, почем продали Медведеву-то? — спросил Абрам Петрович.

— Да уж подороже…

— Так ли-с?

— Известно, так.

— Не дешевле ли копеечек на двадцать?

— Кто это тебе сказал! Кто это тебе сказал!

— Да уж мы-то знаем-с…

— Знаем! — передразнил его барин. — Молоканские обедни служить — это ты точно знаешь, а больше ничего! Тоже знаем-ста! Ох уж ты… ваше преосвященство… — И затем, снова обратясь ко мне, крикнул: — Слушайте-ка! Разве так люди порядочные-то делают?

— Что такое?

— Живете у меня под носом и не можете заехать…

— Я еще ни с кем не знакомился…

— Вот, после завтраго приезжайте… всему миру свидание будет!

— Может быть…

— Ну а ты, сыч галанский, — прибавил он, обратись к Суетному, — чтобы дичь и сазан у меня завтра же… слышишь?

— Надо постараться.

— Смо-отри!

— Надо постараться!

— То-то!.. Пошел! — крикнул он.

Кучер свистнул, ахнул, тройка помчалась, и шум снова раскатился по окрестности.

— О ревуар! — долетело до меня, и тарантас скрылся.

— Жигулевский барин это, что ли? — спросил я Абрама Петровича.

— Узнал? — подхватил Суетной.

— Еще бы не узнать…

— Его сразу узнаешь… приметный…

— Шелуха как есть! — заметил Абрам Петрович презрительно и, протянув мне руку, прибавил: — Ну-с, а затем счастливо оставаться. Завтра пришлю подводы и остальные деньги доставлю-с.

— Хорошо.

Николай Суетной сбегал между тем за лошадью, подъехал на ней к амбару, сидя на дрожках боком, и крикнул:

— А вот и лошадка ваша, сватушка дорогой.

— А ты как, сват? — спросил его Абрам Петрович. — Со мной, что ли, поедешь али домой запрыгаешь?

— Я домой, сват, вишь ведь, слыхали… надо сазана поймать да дичи настрелять.

— Известно, надо… Чего ему в зубы-то смотреть… Гладь с него — благо жрать здоров.

Немного погодя Абрам Петрович сидел уже на дрожках. Он надел опять зеленые замшевые перчатки, разобрал вожжи и, еще раз простившись со мной, медленным шагом отправился по направлению к селу Жигулям, а Суетной побежал в дом за оставленной шапкой.

VI

Года через два после описанного на усадьбу Суетного любо было посмотреть. С помощью трехсот рублей, накопленных в течение двадцатилетних трудов, и двухсот рублей, ссуженных сватом, он так хорошо обстроился, что все дергачевские крестьяне с завистью посматривали на его усадьбу. Она состояла из избы о двух половинах, срубленной из прямых сосновых бревен, амбара, конюшни и погребицы. Все это соединялось между собой плотным плетнем с навесами и представляло собой квадратный двор с тесовыми воротами и таковою же калиткой. Изба была о трех окнах, с наличниками, расписными ставнями, с тесовым коньком и соломенной крышей, залитой раствором глины. Вследствие этого, крыши у Суетного всегда были в порядке, не растрепаны, а наоборот, словно напомаженные и тщательно приглаженные. Позади усадьбы, вплоть до реки Дергачевки, тянулся огород, обрытый канавой и обсаженный ветлами, а на берегу реки был разведен небольшой садик с несколькими деревцами яблок и вишен. Когда усадьба была отстроена, Суетной пригласил священника, отслужил молебен с водосвятием, попросил батюшку окропить св<ятой> водой все строение, скотину и все свое добро. Угостив как следует батюшку водочкой, пирогом и рыбой, Суетной позвал на другой день и соседей. Отпраздновали новоселье Суетного и мы с Абрамом Петровичем.

— Вишь, вишь, какая веселая изба-то! — восхищался Суетной. — Умирать не надо… вишь, как солнышко-то играет!

И действительно, изба отличалась и светом, и чистотой. Лавки были широкие, сосновые, чисто выстроганные, стены тоже, большая русская печь тщательно выбелена. В избе не было ни соринки, весь мужичий хлам прибран. По стенам виднелись картинки, какие-то пучки сухих трав, висели рыболовные снасти, как-то: удочка, жерлики, перемёты и тут же знаменитый «турецкий мушкетон». На окнах мотались клетки с птичками, и птички эти до того громко распевали, что даже заглушали человечьи голоса.

Вся эта усадьба помещалась не в селе Дергачах, а на выгоне, отступя от села на несколько десятков сажен. Кругом усадьбы зеленела травка. А прямо перед окнами избы росла прелестная пушистая ракита. Новая усадьба Суетного смотрела так весело и так было вокруг нее чисто и просторно, что место это сделалось самым любимым гульбищем дергачевских обитателей. Сюда собирались по праздникам толпы разодетых баб, девок и парней и шумно водили хороводы. В улице и пыльно и душно, здесь же, на выгоне, и воздух был чистый, и пыли не было.