Падение титана, или Октябрьский конь - Колин Маккалоу

Большинство горожан, проживавших в пределах старых стен Александрии, были людьми в лучшем случае умеренного достатка. Состоятельные же александрийцы, все чистокровные македонцы, жили в прекрасных предместьях западнее Лунных ворот, среди лугов и садов, рядом с обширным некрополем. Богатые иноземцы, в том числе римские торговцы, тоже жили вне стен, восточнее Солнечных ворот. Расслоение, думал Цезарь. Всюду, куда ни кинь взгляд.

Социальное расслоение было очень жестким — никаких «новых людей» в Александрии!

В этом городе с трехмиллионным населением только триста тысяч были гражданами Александрии — все они были чистопородными македонцами, потомками тех македонцев, что пришли сюда первыми, и они яростно защищали свои привилегии. Все высшие должностные лица государства были чистокровными македонцами: истолкователь повелений фараона, протоколист, главный судья, бухгалтер, командир ночной стражи. Фактически македонцы главенствовали везде — в торговле, в оборонной, охранной, градостроительной и финансовой сферах. Нижние слои горожан также разделялись по крови. Ближе всех к городской знати стояли смешавшиеся с македонцами греки, потом шли чистые греки, потом евреи и прочие иноземцы. Класс слуг являл собой помесь греков и коренных египтян. А причина всех городских потрясений, как понял Цезарь, коренилась в постоянной нехватке еды. Александрия, в отличие от Рима, свою бедноту не кормила и не собиралась кормить. Поэтому здешняя чернь была так агрессивна и имела такую силу. «Хлеба и зрелищ» — замечательная политика. Корми толпу, развлекай толпу, и она позабудет о мятежах. Как же слепы эти восточные правители!

Два социальных факта изумляли Цезаря больше всего. Первый заключался в том, что египтянам-аборигенам запрещалось жить в Александрии. Другой был еще более странным. Высокородный отец-македонец намеренно кастрировал своего самого умного, самого перспективного сына, чтобы подготовить подростка к работе во дворце, где у него появлялся шанс получить самую высокую должность — главного дворцового управляющего. Иметь родственника во дворце значило пользоваться благосклонным вниманием царя и царицы. Как бы александрийцы ни презирали коренных египтян, думал Цезарь, они переняли у них очень многое, что привело к столь поразительной смеси Востока и Запада.

Но отнюдь не все его время посвящалось подобным раздумьям. По-прежнему игнорируя угрожающее ворчание горожан, Цезарь скрупулезно оценивал оборонительные ресурсы Александрии, ничего, впрочем, не записывая и полагаясь лишь на свою феноменальную память. Никогда не знаешь, что и где тебе пригодится. Укрепления в основном шли по берегу. Александрия не боялась нападения с суши. Враг, если такое случится, придет с моря, и этим врагом будет обязательно Рим.

А потому в нижнем восточном углу гавани Эвноста и появился Кибот («Коробка») — сильно укрепленная внутренняя бухта, защищенная стенами, толстыми, как стены Родоса. Вход в бухту преграждали массивные цепи, ее периметр щетинился всеми видами артиллерии, а береговая линия была сплошь заставлена эллингами для кораблей. На пятьдесят — шестьдесят добротных военных галер, решил Цезарь. А по берегу гавани Эвноста эллингов еще больше.

Да, Александрия была уникальным соединением природной красоты и искусной функциональной инженерии. Но идеальной она — увы! — не являлась. В ней оставалось место и для трущоб, и для преступлений. Широкие улицы в более бедных районах Гамма (Ракотис) и Эпсилон были покрыты толстым слоем гниющих отбросов и падали, а в нескольких шагах от двух главных улиц было очень трудно найти общественный фонтан или уборную, не говоря уже о банях, которых попросту не было.

И еще одно местное помешательство: ибисы. Священные птицы двух видов — белые и черные. Убивать их было нельзя. Иноземца, ненароком или по неведению причинившего вред этим пернатым, толпа тащила на рыночную площадь и рвала на куски. Хорошо сознавая, что никто не осмелится их тронуть, ибисы самым бессовестным образом пользовались своим исключительным положением.

Когда Цезарь прибыл, они были в городе — как всегда, прилетели из Эфиопии на время летних дождей. Летали они хорошо, но в Александрии отказывались это делать. И стояли тысячами на улицах, порой образуя над мостовыми сплошной живой слой. Их обильные и довольно жидкие испражнения покрывали все улицы, и горожане, даже самые знатные, пряча в карман свою гордость, были вынуждены по ним ступать. Ибо Александрия по каким-то, возможно религиозным, соображениям не считала нужным убирать эту грязь. Возможно, когда птицы улетали, город устраивал генеральную уборку, но… Но пока что владельцы повозок должны были нанимать специальных людей, которые шли перед ними, распугивая недовольно попискивающих пернатых. В пределах Царского квартала к делу подключали рабов. Те бережно собирали птиц, сажали в клетки и потом выпускали подальше от города.

Зато ибисы с ненасытной прожорливостью поедали тараканов, пауков, скорпионов, жуков и улиток, а также подбирали отбросы, оставляемые на улицах рыботорговцами, мясниками и пирожниками. Если бы не это, их можно было бы счесть сущим наказанием для Александрии, подумал Цезарь, забавляясь тем, с какой осторожностью его ликторы расчищают ему дорогу.

На третий день одинокая баржа прибыла в Большую гавань, откуда гребцы доставили ее в Царскую гавань — небольшую закрытую акваторию, примыкающую к мысу Лохий. Руфрий сообщил о прибытии баржи генералу, и Цезарь нашел среди пальм местечко, откуда можно было скрытно наблюдать за разгрузкой.

Баржа была очень большой — настоящий плавающий дворец, весь в золоте и пурпуре, с огромной, как храм, каютой, обнесенной колоннами.

На причал были спущены несколько паланкинов, каждый из которых несли шесть человек одинакового роста и телосложения. Паланкин царя был позолочен, усыпан драгоценностями, занавешен тирским пурпуром и украшен плюмажем из пушистых пурпурных перьев на каждом углу крыши паланкина, покрытой фаянсовой плиткой. Царя — смазливого мальчика, недовольного и надутого, — с величайшей осторожностью перенесли на руках из храма-каюты к паланкину. За царем следовал статный высокий мужчина с пепельными кудрями и красивым лицом с тонкими чертами. Судя по его пурпурному одеянию — что-то среднее между тирским пурпуром и ярким фуксином царской охраны — и тяжелому золотому украшению замысловатого фасона, это был Потин, главный дворцовый управляющий. Затем появился худощавый женоподобный пожилой мужчина в пурпуре чуть поскромнее пурпура Потина. Накрашенные кармином губы и нарумяненные щеки кричаще выделялись на его нагловатом лице. Феодот, воспитатель. Всегда полезно увидеть противника прежде, чем он увидит тебя.

Цезарь поспешил вниз, к своему жалкому обиталищу, и стал ждать, когда его позовут.

Ожидание затянулось, но через какое-то время он снова следом за ликторами вошел в зал для аудиенций. Мальчик-царь сидел почему-то не на верхнем троне, а на нижнем. «Любопытно, — подумал Цезарь. — Его старшая сестра отсутствует, но он, видимо, чувствует себя недостаточно подготовленным, чтобы занять ее место». Царь был в облачении македонских царей: туника тирского пурпура, плащ-хламида и широкополая шляпа из тирского пурпура с белой лентой-диадемой, повязанной вокруг высокой тульи.

Аудиенция была очень официальной и очень короткой. Царь, непрестанно поглядывая на Феодота, произнес затверженный текст, после чего Цезаря отпустили, не дав ему возможности что-либо сказать о цели его приезда.

Потин догнал его в коридоре.

— Могу я с тобой поговорить, великий Цезарь?

— Можно просто Цезарь. У меня или у тебя?

— Лучше у меня. Я должен извиниться, — продолжил Потин масляным тоном, семеня рядом с быстро шагающим Цезарем, — за помещение, которое тебе отвели. Глупо и оскорбительно. Этот идиот Ганимед должен был поселить тебя во дворце для гостей.

— Ганимед идиот? Я так не думаю, — возразил Цезарь.

— Его представление о себе выше его реального положения.

— А-а!

У Потина был собственный дворец, расположенный на самом мысу Лохий, с великолепным видом на море, а не на гавань. При желании этот вельможа, отворив специальную дверь, мог босиком побегать по мелководью, не опасаясь замарать свои нежные ножки.

— Неплохо, — сказал Цезарь, садясь на кресло без спинки.

— Могу я предложить тебе вина? Самосского или хиосского?

— Никакого, благодарю.

— Тогда родниковой воды? Или травяного чая?

— Нет.

Потин сел напротив, пристально глядя на гостя непроницаемыми серыми глазами. «Он не царь, но держится словно царь. Лицо постаревшее, но все еще красивое, а глаза тревожащие. Пугающе умные глаза, взгляд очень холоден. Может быть, даже холоднее, чем мой. Абсолютно владеет собой, настоящий политик. Будет сидеть целый день, ожидая, когда с ним заговорят. Ладно, меня это устраивает. Я не прочь начать первым, для меня это даже неплохо».