Падение титана, или Октябрьский конь - Колин Маккалоу

«Юлия. Все мои любимые женщины теперь мертвы. Две умерли при попытке родить сыновей. Милая маленькая Циннилла и крошка Юлия, обе только-только входили во взрослую жизнь. Ни одна из них никогда не причинила мне боли, разве что своей смертью. Несправедливо, несправедливо! Я закрываю глаза и вижу их всех. Вот Циннилла, возлюбленная жена моя; вот Юлия, единственная моя дочь. Вот другая Юлия, тетушка Юлия, жена Гая Мария, ужасного старого чудовища. Запах ее духов все еще вызывает у меня слезы, особенно если им вдруг повеет от какой-нибудь незнакомки в толпе. Мое детство без нее было бы лишено любви, она одна целовала и обнимала меня. Мать — нет. Всегда строгая, всегда суровая, она считала, что проявление нежности испортит меня. Ей казалось, что я слишком горд, слишком преувеличиваю свои способности, слишком высокомерен.

Но всех их теперь нет, моих любимых женщин. Я остался один.

Неудивительно, что я начинаю чувствовать возраст».

Только весы богов могли бы показать, кому труднее достался успех — Цезарю или Сулле. Разновес — ниточка, волосинка. Они оба вынуждены были защищать свою dignitas — свое значение в обществе, положение и ценность, — двинувшись на Рим. Оба стали диктаторами, использовав единственную возможность подняться над демократией, не опасаясь будущих преследований. Разница была в том, как они вели себя, получив этот пост. Сулла ввел проскрипции и наполнил казну, убивая богатых сенаторов и всадников и конфискуя их имущество. Цезарь предпочитал милосердие, прощал своих врагов и позволял большинству из них сохранить свою собственность.

Это boni вынудили Цезаря пойти на Рим. Сознательно, намеренно, даже радостно они подталкивали страну к гражданской войне, лишь бы не позволить Цезарю то, что они с превеликой охотой разрешили Помпею. А именно — выдвинуть свою кандидатуру на консула, не присутствуя лично в городе. По закону человек, наделенный определенными полномочиями для деятельности вне Рима, теряет эти полномочия, пересекая священную границу города, и его могут подвергнуть обвинению в суде. И boni добивались, чтобы суды обвинили Цезаря в измене в тот самый момент, когда он сложит с себя полномочия губернатора, чтобы совершенно законно баллотироваться на консула второй раз. Он просил сенат разрешить баллотироваться in absentia — совершенно обоснованная просьба, но boni блокировали ее и блокировали все попытки Цезаря достигнуть соглашения. Потерпев неудачу, он, подобно Сулле, пошел на Рим. Не для того, чтобы сохранить свою голову, — ничто подобное ему не грозило. Однако приспешники boni, несомненно, приговорили бы его к вечной ссылке, а это хуже, чем смерть.

Разве это измена — провести закон, по которому общественные территории Рима будут распределяться более справедливо? Разве это измена — провести закон, запрещающий губернаторам грабить провинции? Разве это измена — отодвинуть границы Римской империи к Рейну и таким образом отгородить Италию и Наше море от германцев? Разве можно считать эти его действия предательскими? Неужели, делая все это, Цезарь предавал свою страну?

Для boni — да, предавал. Почему? Потому что для boni такие действия шли вразрез с mos maiorum — сводом неписаных правил, обычаев и традиций, определяющих ход римской жизни. Не имело значения, что реформы проводились ради общего блага, ради безопасности Рима, ради счастья и процветания не только всех римлян, но и всех жителей римских провинций. Эти реформы шли вразрез со старыми методами управления, которые были приемлемы для небольшого города, расположенного на соляных маршрутах Центральной Италии шестьсот лет назад. Почему boni не потрудились понять, что старые методы уже не годятся для единственной великой страны, образовавшейся западнее Евфрата? Рим подобрал под себя весь западный мир, но многие из тех, кто им управлял, все еще мыслили мерками архаичного города-государства.

Boni шарахались от любых перемен, как от врага, и Цезарь являлся для них самым ярым приверженцем этого врага. Катон вопил с ростры на Римском Форуме, что Цезарь — воплощение настоящего зла. Они не желали понять, что без смены ориентиров Рим умрет, распадется на вонючие клочья, годные только для прокаженных.

И вот теперь здесь, на скользящем к дальнему берегу корабле, стоял диктатор Цезарь, правитель мира. А ведь он всегда хотел только того, что ему причиталось по закону, — сделаться римским консулом во второй раз через десять лет после первого срока, как предписано lex Genucia. Конечно, намечались и более дальние перспективы — стать после второго консульства самым влиятельным государственным деятелем, более здравомыслящим и эффективным, чем боязливый хорек Цицерон. Время от времени возглавлять армию по просьбе сената, то есть делать для блага Рима то, в чем ему нет равных. Он вовсе не претендовал на неограниченную, беспредельную власть. Но это произошло. Вот трагедия, достойная Эсхила или Софокла.

Большая часть службы Цезаря проходила в западной части Нашего моря — в Испаниях, в Галлиях. Восток для него ограничивался провинцией Азия и Киликией. Ни в Сирии, ни в Египте, ни в удаленных от побережья районах необъятной Анатолии он еще никогда не бывал.

Ближе всего он подошел к Египту, посетив Кипр за несколько лет до того, как Катон аннексировал его. В то время островом правил Птолемей Кипрский, младший брат тогдашнего правителя Египта Птолемея Авлета. На Кипре Цезарь развлекался в объятиях дочери Митридата Великого и купался в морской пене, из которой возникла его прародительница Афродита (Венера). Старшей сестрой его любовницы была Клеопатра Трифена, первая жена Птолемея Авлета и мать Клеопатры, занимающей сейчас египетский трон.

Одиннадцать лет назад, когда Цезарь был старшим консулом, он заключил сделку с Птолемеем Авлетом и теперь подумал о нем с некоторой приязнью. Авлет нуждался в том, чтобы Рим подтвердил его право на египетский трон, он очень хотел получить статус «друга и союзника римского народа». Цезарь, как старший консул, с удовольствием наделил его этим статусом в обмен на шесть тысяч талантов золотом. Тысяча талантов ушла Помпею, тысяча — Марку Крассу, а четыре тысячи дали Цезарю возможность сделать то, в чем сенат ему отказал, — набрать и вооружить необходимое количество легионов, чтобы покорить галлов и сдержать германцев.

О Марк Красс! Как он рвался в Египет, сплошь покрытый, по его мнению, золотом и россыпями драгоценных камней! Снедаемый ненасытной алчностью, Красс добивался аннексии этой страны. Ему воспротивились восемнадцать старших центурий, верхушка торгового мира Рима, которые сразу поняли, что выиграет от этой акции один только Красс. Сенат мог считать, что он полностью контролирует Рим, но фактически правили им дельцы-плутократы. Рим был прежде всего экономическим организмом, опиравшимся на коммерцию в международном масштабе.

В конце концов Красс отправился искать свои горы золота и самоцветов в Месопотамии и умер в Каррах. А царь парфян захватил там семь римских орлов. Цезарь знал, что когда-нибудь он пойдет в Экбатану и вырвет их из вражеских рук, что приведет еще к одной огромной перемене. Поглотив Парфянское царство, Рим, уже владеющий Западом, будет править и Востоком.

Видневшаяся вдали сияющая белая башня вывела Цезаря из раздумий. Он стоял, восхищенно глядя, как она приближается. Знаменитый маяк Фароса, острова, словно бы отсекающего обе гавани Александрии от моря, был чудом света. Три шестиугольные секции, одна меньше другой в диаметре, уносились ввысь на триста футов. Их облицовка из белого мрамора слепила глаза, а на вершине постоянно горел огонь, отражаемый далеко в море во всех направлениях благодаря оригинальному устройству из тщательно отполированных мраморных плит (хотя днем огонь был почти не виден). Цезарь много читал о фаросской диковине и знал, что те же плиты защищают пламя от ветра. И ему очень хотелось подняться по шестистам ступеням и взглянуть на все самому.

— Хороший денек для входа в Большую гавань, — сказал ему лоцман-грек, неоднократно бывавший в Александрии. — Буйки будут отлично видны. Это заякоренные куски пробки, слева красные, справа желтые.

Цезарь читал и об этом, но вежливо наклонил голову к моряку, будто слышал впервые.

— В Большую гавань ведут три пролива — Стеганос, Посейдеос и Таврос, — словоохотливо продолжил тот. — Стеганос назван по имени скалы «Спина свиньи», которая расположена у конца мыса Лохий, где стоят дворцы. Посейдеос назван так, потому что он смотрит прямо на храм Посейдона. А Таврос назван в честь скалы «Рог быка», которая лежит у острова Фарос. В шторм — к счастью, они здесь редки — невозможно войти ни в ту ни в другую гавань. Мы, лоцманы не из местных, опасаемся заходить в гавань Эвноста — там повсюду песчаные наносы и мели. Вот видишь, — продолжал он болтать, размахивая рукой, — рифы и скалы разбросаны на многие мили кругом. Маяк — это очень удобно для иноземных кораблей. Говорят, потребовалось восемьсот талантов золота, чтобы его построить.