Повторение судьбы - Януш Вишневский

– Вы за чем-то гонитесь или от чего-то убегаете. Это у вас в мозгу… Обязательно займитесь этим.

С той поры он никуда не выходил, не убедившись предварительно, что в кармане у него лежит бумажный пакет.

Через две недели после выписки случился очередной приступ. Произошло это во время лекции. Он старался справиться с приступом, дыша как можно медленнее. Руками он прижимал к полу трясущиеся ноги. Студентка, сидевшая с ним рядом, испуганно шепнула:

– Марцин, что с тобой? Ты стал белый как мел, и по лбу у тебя ползут капли пота. Ты что, задыхаешься? Ты так странно дышишь…

Ответить ей он не успел. Пришлось выбежать из аудитории.

В тот же день он отыскал в телефонной книге адрес психиатра. Правда, в политехническом институте был собственный психолог, но Мартин не был убежден, что тот может ему помочь. Психолога очень любили студенты – главным образом за то, что он без лишних вопросов выписывал освобождения от занятий. Мартин не хотел, чтобы кто-то из знакомых увидел его перед дверью этого кабинета. Все знали, что таких «освобождений» он никогда не берет. Он предпочел поехать в Катовице.

Кабинет психиатра находился на восьмом этаже уродливого точечного дома серого цвета, расположенного среди множества ему подобных. В прихожей, приспособленной под приемную, стояли четыре белых стула. Небольшой плетенный из лозы столик под старинным хрустальным зеркалом был завален листовками, призывающими вступать в Клуб анонимных алкоголиков. На листовках спал с полуоткрытыми глазами огромный черный кот. Стены прихожей были увешаны черно-белыми фотографиями, представляющими архитектурные памятники Вильнюса. На одном из стульев сидела молодая женщина, нервно грызущая ногти. Предплечье и сгиб левой руки у нее были обмотаны эластичным бинтом с пятнами от еды. Марцин сел на соседний стул. Она тотчас встала и пересела как можно дальше от него. Через минуту дверь одной из комнат открылась и вышла прихрамывающая седая женщина небольшого роста. Застегивая пуговицы белого докторского халата, она кивнула ему, приглашая в кабинет. А когда увидела женщину с обмотанной рукой, остановилась и сказала:

– Магда, почему ты опять здесь? Никаких таблеток я тебе больше не выпишу. Не могу. Еще вчера вечером я совершенно определенно предупредила тебя…

Молодая женщина умоляюще смотрела на нее:

– Всего один раз. Последний. Пани доктор, прошу вас в последний раз! У меня так все болит, будто меня на части рвут…

Врач даже не посмотрела на нее. Она повернулась к Марцину:

– Заходите в кабинет. Я сейчас приду. Вы чаю выпьете?

Марцин встал и пошел к открытой двери. И в этот момент молодая женщина вскочила со стула и одним движением руки смахнула с плетеного столика кота. Бедняга стукнулся головой о дверь ванной, жалобно взвыл и умчался в кабинет.

– Ты, старая русская курва! – с ненавистью крикнула врачу женщина и, громко хлопнув дверью, выбежала из квартиры.

Доктора, казалось, это нисколько не задело. Она лишь покачала головой и спокойно обратилась к Марцину:

– Так вы будете пить чай или нет? Я направляюсь в кухню.

– Да, пожалуйста, – неуверенно ответил он, не зная, как поступить: то ли войти в кабинет, то ли выбежать, как та женщина, и никогда больше сюда не возвращаться.

В течение трех первых визитов он говорил главным образом о своем страхе. О том, что частота ударов сердца доходит до двухсот в минуту. О головокружениях, во время которых приходится держаться за стены, так как у него появляется ощущение, что он сейчас упадет. О грудной клетке, которую во время приступа сжимает воображаемая слишком тесная стальная броня. О чудовищном чувстве угрозы, которое и вынуждает его убегать. О бегстве, которое лишь ускоряет сердцебиение и расширяет грудную клетку, как будто в попытке разорвать сжимающую ее броню. О непреходящей внутренней тревоге, с которой он просыпается утром и засыпает вечером. Об утрате надежды, что когда-нибудь это пройдет, что так не будет всегда. О мире за пределами его тела, который кажется ему враждебным, опасным. О повторяющихся кошмарных снах, в которых он засыпан песком, как в могиле, и в этой могильной темноте он не может найти свой бумажный пакет. А когда в конце концов находит, пакет оказывается наполненным кровавой слизью, перемешанной с песком. О чувстве стыда, когда другие не могут понять его страха и считают его неприспособленным к жизни психом, или, в лучшем случае, что он с тараканами. О бумажных пакетах, которые лежат у него в каждом кармане, и о мании постоянных проверок, есть ли у него при себе таблетки. И, наконец, о том, что он стал эгоистом, ипохондрическим Нарциссом, беспрерывно наблюдающим за своим телом, которое становится все более чуждым, словно оно состоит из сплошных трансплантантов. А также о ледяном холоде, в котором он живет. О том, что уже год, как он утратил способность заплакать, взволноваться, о том, что не испытывает ни ярости, ни гнева, не способен радоваться, смеяться, сочувствовать. И что в последнее время единственной и главной целью жизни стало для него прожить день без страха.

Он не смог ответить на вопрос, чего он, в сущности, боится. Нет, он не боится будущего, так как будущее для него – это максимум двенадцать часов, которые надо продержаться до пробуждения. Вот именно, продержаться. У того, кто думает, как бы пережить двенадцать часов, крайне крохотный горизонтик будущего, и вряд ли у него могут быть какие-нибудь экзистенциальные страхи, верно ведь? Он не чувствует, что должен что-то планировать, предотвращать. Все происходит рядышком, без его участия. Он словно преждевременно извлеченный в мир маленький, скрючившийся, беззащитный эмбрион, единственная жизненная задача которого – дышать, переваривать и испражняться.

Ну да, он сдает зачеты и экзамены, но для него это имеет такое же ничтожное значение, как чистка зубов по утрам. Все это относится к ритуалу ожидания перемены. Он ждет наступления дня или ночи, когда этот кошмар закончится и живущий в нем демон, кружащий в его мозгу и сердце, найдет какое-нибудь отверстие, выберется наружу, растворится в воздухе и никогда больше не возвратится. В процессе ожидания он делает все то, что делал раньше, чтобы – когда этот момент наконец наступит – не оказаться на развалинах, под которыми погребены его жизненные планы. Те, что он строил в прошлом, поскольку сейчас ему не до новых планов. Но временами ему кажется, что ожидание это бессмысленно и что оно не более чем ожидание Годо.

Нет, он не желает умереть, но смерти не слишком боится. Когда в дымной и вонючей кабинке вокзального сортира дышишь в пакет, соображая, как далеко отсюда до больницы, о смерти думаешь совершенно иначе. Умереть в вокзальном сортире ему не хотелось бы. На больничной койке было бы предпочтительней.

Он знает почти все о биологии страха. Терапевт в студенческой поликлинике выписывает ему все, что он попросит. Иногда он приходит к врачу с названием лекарства, о котором тот даже не слышал. Он знает, что все эти таблетки – опиаты и к ним возникает привыкание. Реланиум, элениум, ксанакс, диазепам, валиум, лоразепам, оксазепам. Он их все принимал. И не допустил привыкания. Ему пришло в голову, как обмануть свой организм. Он регулярно, через полтора месяца, меняет таблетки. Своего знакомого, который учится на фармацевтическом, он попросил нарисовать структуру веществ, которые содержатся в каждом лекарстве. И все они отличаются друг от друга хотя бы одним атомом. Он составил график, который висит над его кроватью в общежитии. Организм привыкает к какому-то веществу в полном составе. Смена одного атома в лекарстве, которое он принимает, является неожиданностью для организма и обманывает его. Внезапно вместо брома оказывается фтор. Организму надо привыкать к чему-то другому и забывать то, к чему он привыкал последние полтора месяца, иными словами, шесть недель. При семи разных лекарствах на отвыкание у него сорок две недели. После такого интервала можно начинать цикл заново. Когда пройдут сорок две недели, никакой организм не будет помнить про ксанакс, с которого начинался прием лекарств. Терапевт из их поликлиники считает, что это гениальная мысль, и теперь прописывает опиаты в соответствии с его схемой. Когда он это сказал, врач иронически усмехнулась.

– Давненько не доводилось мне слушать подобной чепухи, – произнесла она, глядя ему в глаза. – Вам просто необходимо сменить терапевта. Если этот идиот поверил в вашу сказку про атомы, это значит, что ему можно лечить только простуды и ангины, но безопаснее будет, если он ограничится насморком. А все связанное с мозгом он просто обязан оставить в покое. Дурак он, больше ничего, – бросила она, повысив голос. – Рецепторы в мозгу пропускают корпус структуры. Бензодиазепин. А то, что к нему подвешено, фтор или бром, не имеет ни малейшего значения. Магда, та девушка, которую вы имели сомнительное удовольствие видеть в день вашего первого визита, перерезала себе вены, когда у нее кончился оксазепам. Ее поместили в психиатрическую клинику, так как она не перенесла отвыкания. Но даже это не помогло. Ночью в пижаме, босиком она сбежала из клиники и разбила кирпичом окно в аптеке. Она поочередно принимала все, что вы тут упоминали, а кроме того, еще несколько других лекарств. Если не удастся снова ее запереть в клинике, очень скоро она заберется на подоконник в каком-нибудь высотном здании или сунет голову в духовку газовой плиты… Так что немедленно выбросьте свой график и больше никому не пересказывайте своих абсурдных теорий. Особенно врачам. Им кажется, что если кто-то способен понять инструкцию, приложенную к лекарству, то он мог бы работать в «скорой помощи» на полставки.