Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов

— Доложите, — сухо сказал встревоженный майор.

— Иду я по своему участку, слышу: шумят. Подхожу поближе: батюшки! Стоит верзила, ростом метра три, а может, и поболее. По виду — сущий младенец. Нагишом стоит. Поет непонятное «уа, уа». Я думаю: непорядок, не положено голышом. А он тут и безобразничать начал, граждан хватать стал. Схватит и подкинет, схватит и подкинет. Надоест хватать да подкидывать — шмяк об асфальт. А потом следующего: схватит и подкинет, схватит и подкинет, и снова — шмяк! Очередного гражданина — схватит и подкинет, схватит и подкинет…

— Далее! — бросил майор.

— Засвистел я: ведь схваченные граждане, которых — шмяк, стонут. Телесные повреждения. Я свистеть, хулиган испугался, удирать стал. Думаю: врешь — не уйдешь, раньше думать надо было. Два предупредительных выстрела в воздух дал. А он — деру. Я за ним, так разве его, долговязого, да голышом, догонишь? Свернул в переулок — и был таков.

— Далее, — снова сказал майор.

— Дворников трясу. Расспрашиваю: куда голый делся? «Не видывали, говорят, — лежит у дома № 25 по улице Плеханова пьяный, так он тут битый час лежит, весь обмочился. А все остальные — в норме, одетые и не безобразят».

Подошел я к пьяному. Весь обмоченный… Но одетый. И ростом не вышел. Забрал на всякий случай в отделение, сдал дежурному. А тот, трехметровый, пропал. Совсем пропал. Вот такое чепэ, товарищ майор!

— Положение сложное, — сказал майор милиции Наганов задумчиво. — Положение сложное…

И чтобы уяснить это получше, повторил еще раз:

— Положение сложное.

А потом добавил:

— Сложное положение.

Чудо-младенец заварил такую кашку, что весь райотдел милиции не мог расхлебать ее, как ни бился. А биться было над чем.

Во-первых, медсестра Самосудова Любовь Андреевна, профорг родильного дома № 7, была зверски убита, с расчленением.

Во-вторых, медсестре того же родильного дома, Франкельштерн У. Ю. (в девичестве Финкельштейн) нанесена тяжелая травма, претендующая на производственную. Муж ее, Симон Хаимович, еврей, подал в суд на «взыскание с родильного дома № 7 пятисот (500) рублей на предмет лечения, кормления и ухода за поврежденной на производстве вышеупомянутого родильного дома его супруги, Франкельштерн У. Ю.»

Аналогичную цедулю о взыскании денег Франкельштерн С. X. подал в Академию наук СССР и в Академию медицинских наук — АМН, организацию, вызывавшую у майора, впрочем, как и у его милицейских коллег, легкий суеверный ужас. Сама же поврежденная Франкельштерн — Финкельштейн хлопотала о пенсии по инвалидности, всячески демонстрируя свои производственные травмы.

В-третьих, у граждан, которых подбрасывал и ловил расшалившийся младенец-богатырь, было сломано ног — пять, рук — три.

В-четвертых, узнав о пропаже Веньки, Наганову позвонил профессор Цыцин из АМН и ни в коем случае просил не наносить телесных повреждений чудо-ребенку, ибо он — единственный и уникальный русский младенец-богатырь.

Наганов понимал это и сам: нельзя обижать невинного младенца, даже одной слезинки его жаль. Но самым сложным было:

В-пятых: младенец как в воду канул. Исчез!

Младенец исчез — как сквозь землю провалился. Все попытки найти его были безрезультатны. Несколько раз, казалось бы, найдены люди, видевшие чудо-Веньку. Но при строгом опросе оказывалось, что сами они не видели, а вот дядя сослуживца так подробно рассказывал…

Такой род сведений майор Наганов называл «о. т. с.» — и расшифровывал: «одна тетка сказала». Выражение это майор придумал не сам, а позаимствовал из газеты «Совесть», критиковавшей сплетников. И каких только диких, чудовищных, нелепых, странных, клеветнических слухов не пришлось услышать розовым милицейским ушам!

В трамваях судачили о том, что близ Казанского собора «вчера, в воскресенье, видела я: голый ребеночек, ростом чуть пониже самого собора, идет и песню напевает „Далеко-далеко“».

— Не «Далеко-далеко», а «Эх, дороги»!

— «Далеко-далеко, где кочуют туманы». А потом другую запел, не «Дороги», а бодрую. Я как увидела, обомлела: голышом-то на улице! А он говорит: «Подайте Христа ради. Сенькою меня зовут»… Голосок-то жалобный, тоненький.

— Венькою. Фамилия — Босых.

— Ванькою.

— Венька Крысов. В газетах писали.

— Позвольте же! — закипятился мужчина в очках. — Не несите чушь! Не может быть человек выше собора.

— Чушь, чушь… В газетах же писали. Очки бы протер. Так и писали: родился русский богатырь, сразу девять кило весу. Подрос сейчас — и на улицу вышел.

— Я и говорю: идет, поет. Потом замолк. Поглядел вокруг, ему-то хорошо — все сверху видно. Да как застонет, как закричит криком: «Рразойдись, душа русская! Бей жидов!»… И памятник Кутузову — кувырк. Троих сразу же памятником придавило: евреев двух и одного, случайно, русского.

— Не насмерть. В больнице все трое лежат: пять ног, три руки.

— Вдрызг поломаны!

— Милиция теперь его ищет.

— Стреляли в него. Сбежал.

— В зоопарк поместить хотят.

— Со слонами рядом.

— С жирафами.

— Кашей манной кормить будут: ребенок ведь еще!

…Каждый день, даже по субботам, Наганову приходилось слушать эти разговорчики. И на службе, и тогда, когда возвращался домой. Майор от злости не мог даже краснеть. И сурово пресекал злостных сплетников: устным внушением и штрафами.

Все нити рвались: никак не намотать катушки дела! Пропавшего младенца никто не видел. Даже уголовный мир, видавший всякие виды. И тогда майор решил пойти по второму кругу, начав все сначала. Он вызвал постового Морщинкина.

— Разрешите войти, товарищ майор? — обратился Морщинкин, соблюдая правила устава.

— Войдите! — соблюдая правила устава, ответил майор.

Морщинкин мужественно вдохнул воздух в легкие и единым залпом доложил:

— Согласно вашему приказанию младший сержант Морщинкин прибыл!

— Вольно! — твердо сказал майор, любя дисциплину. Потом добавил, уже помягче: — Расскажите, Морщинкин, подробнее, как, когда и где вы видели младенца? Укажите точное место, примерный рост, опишите особые приметы. Назовите песню, которую он пел. Вы сообщили только об «уа, уа».

— Уа? — спросил Морщинкин удивленно.

— Уа-уа! — уточнил майор.

— Уа-уа? — Морщинкин выглядел весьма сконфуженным.

— Не «уа», а «уа-уа» — настаивал майор. — Вы ведь сами докладывали мне: поет «уа-уа».

— Я, товарищ майор? Уа?

— Вы. О младенце. Уа-уа.

— Каком младенце?

— Веньке.

— Которого, товарищ майор, Веньку?

— Как это «которого»? Того самого, о котором вы докладывали. И не удосужились до сих пор рапорт подать.

— Рапорт?

— На Веньку. Рапорт.

— Зачем это рапорт? Не уяснил.

— Уясните сейчас.

— Никак не уясню, товарищ майор!

— Не крутите, Морщинкин! Вы мне звонили?

— Я?

— Вы.

— Нет, товарищ майор, не звонил я.

— Нет?

— Нет. Никак нет! Не звонил, товарищ майор. Не звонил.

— Пятнадцатого не звонили?

— Пятнадцатого не звонил.

— Мне не звонили?

— Вам не звонил.

— Вы не звонили?

— Я — не звонил!

— Это точно — не звонили?

— Так точно — не звонил! Ни разу не звонил.

И после краткой паузы Морщинкин добавил добродушно:

— Да ведь я и номера вашего телефона не знаю.

— Где ваш пост? — сухо сказал майор, пресекая намечающуюся фамильярность.

— У этого… С колоннами… На Невском церковь есть. Музей какой-то там внутри работает. Кутузов рядом с нею. Памятник.

— Стыдитесь, постовой Морщинкин! — сказал Наганов веско. — Это исторический памятник. Казанский собор. Учтите!

Сделав надлежащей длины паузу, майор вернулся к теме разговора:

— Так значит, вы ни в коем случае мне не звонили?

— Ни в коем случае, товарищ майор! Честное милицейское слово, не звонил. Не звонил я!

— Это очень важно, Морщинкин… Крайне важно… Кстати, вы такого не знаете: Франкельштерн, Симон?

— Финкельштейна? Финкеля, Сему? — лицо Морщинкина расплылось в улыбке. — А как же, знаю! Сосед это мой по квартире. Еврей. Мы с ним в шашки по вечерам играем. В госбанке он служит. Веселый еврей…

— А жена у него медсестра, не так ли?

— Так точно, товарищ майор, медсестра. Вы с ней хорошо знакомы?

— Не вольничайте, младший сержант!

— Слушаюсь! — Морщинкин стремительно вытянулся во фрунт.

— Можете идти, Морщинкин, — сказал Наганов. — Вольно! О нашем разговоре — никому ни слова. Ни гу-гу!

— Ни гу-гу, товарищ майор! Уяснил. Разрешите идти?

— Идите!

Морщинкин лихо повернулся на каблуках. Он совсем недавно демобилизовался из армии и любил поворачиваться на каблуках: и в служебное, и в свободное время.