Портрет моего мужа - Демина Карина

Море добралось и до моих ног, заставляя отступить. Все же обувь моя, пусть и добротная, не способна была выдержать соприкосновения с холодной водой.

Думала ли я о том, что говорил Корн?

Думала.

И понимала, что он прав. Здесь меня защищает закон, а там… там я буду всего-навсего беглянкой, без роду и племени, без знакомств и связей… даже без силы, которая способна была бы защитить. В Империи, где женщина имела лишь одно право — радовать мужчину… нет, побег — не выход. Во всяком случае, на континент.

— И что мне делать?

— Нам, — поправил Корн. — Вариантов несколько. Первый — самый очевидный. Ты возвращаешься к мужу…

— Нет.

— Ты можешь многое выторговать. Сейчас он нуждается в тебе больше, чем ты в нем…

— Нет.

Корн кивнул, как показалось, с одобрением.

— Второй, я и отец признаем тебя. И твоего брата.

Я сглотнула.

— Само собой, избавить вас от клейма незаконнорожденности не в моих силах, однако в остальном это даст мне право вступиться за тебя. Сейчас я имею слово лишь как владетель земель. У старшего брата прав куда больше…

— Развод…

— Сомневаюсь, — покачал головой Корн. — Здесь закон на его стороне.

— А то, что он…

— Не имеет значения. Именно поэтому сейчас к стандартному брачному договору делают весьма развернутые приложения, в которых и оговаривается… многое оговаривается.

Я вздохнула. В то время моя голова была забита чем угодно, только не договорами… я ведь выходила замуж по любви.

Большой такой.

А какая любовь по договору?

— Однако мы можем добиться раздельного проживания.

Море вылизывало ботинки Корна. Оно то отступало, то подбиралось, бросало волны, словно примериваясь, как ловчей затянуть упрямого человека в гостеприимные свои глубины.

— Останется ряд имущественных вопросов, но у меня есть законники, которые ими займутся…

— И ты…

— Мне было пятнадцать, когда матушки не стало. Я помню, что с отцом они не слишком ладили. Обычный брак по договору. Ей хотелось ко двору, а отец не мог надолго оставить Эсбьерг. Впрочем, в последние годы они пришли к согласию. Матушка жила на Орхусе, занимаясь собой. Отец… выплачивал содержание и занимался мной. Когда произошел тот несчастный случай, для нас ровным счетом ничего не изменилось. Понимаешь, отец был для меня… всем. И поэтому мне была ненавистна сама мысль о том, чтобы поделиться им, его любовью с кем-то еще. Это было эгоистично, но… это было.

Море коснулось одежды.

И кажется, шторм все-таки будет, но позже, потому как холод отступил, сменяясь тяжелой летней жарой.

— Я был против того, чтобы ваша мать жила в замке. Я бы вовсе отослал ее прочь. Признаюсь, я даже задумывался о… несколько нехороших вещах, но мой отец хорошо меня знал. Мы спорили… ругались… и все закончилось сделкой. Мы оба делали вид, что ее не существует… а потом и вас. Я не желал ничего слышать о другой семье, а отец мне потакал, опасаясь потерять меня. Когда же вашей матери не стало, он очень быстро сдал и… тогда я начал понимать, как много она для него значила. Да и… жизнь любит шутить. В любом случае, за мной долг, Эгле. И я хочу расплатиться с ним, поскольку в противном случае этот долг перейдет на моих детей…

Море отпрянуло, закружилось, завертелось, поднялось тонким полупрозрачным столпом. Казалось, тот уходил в самое небо, того и гляди до солнца доберется. Но нет, столп задрожал и рассыпался льдистыми брызгами.

Соленые.

Почти как слезы.

Очередное заседание состоялось той же осенью. И я сидела, разглядывая бесстрастное, кажущееся равнодушным лицо своего старшего брата, которого все еще не привыкла считать родным. Отец был слишком слаб, чтобы позволить ему покинуть остров. А вот Корн…

Его законники знали свое дело.

И дело затянулось.

На месяц.

И полгода… год… я выписала доверенность, и теперь являлась лишь тогда, когда требовалось мое присутствие, впрочем, и тогда я молчала, позволяя за себя говорить мастеру Кьярди. А он отличался удивительным красноречием.

Впрочем, как и законник моего супруга.

И они говорили, говорили…

Подремывали судьи.

И даже газеты устали от затянувшегося этого скандала.

В разводе мне вновь отказано. Равно как и моему дорогому надоевшему супругу в возвращении законной жены, ныне пребывающей под опекой любящих родичей.

Мне определено содержание, правда, в размере тридцати крон, что даже меньше обычной студенческой стипендии, но…

Мар потребовал мои записи.

Дневники вдруг сгорели. В домашней лаборатории произошел несчастный случай.

Мар запретил мне работу в лаборатории, заботясь исключительно о моей безопасности.

В газетах появилась статья о некоторых странных привычках древних семей, явно идущих в разрез с законом…

Мар предложил мировое соглашение.

И работу.

И… я подумывала согласиться. Я всерьез подумывала согласиться. Я ночь просидела над этим проклятым соглашением, вчитываясь в каждую букву, давясь слезами и понимая, что другого варианта нет и не будет. Он… он купил меня за те самые ландыши и надежду на счастье.

Он… не отпустит меня.

Ни сейчас. Ни через десять лет. Ни через двадцать…

Он дал мне шанс, а если откажусь, то суды продолжатся, а пока они идут, мне остается сидеть на острове и… что?

Мешаться под ногами одного брата?

Испытывать терпение другого?

Задвинуть ящик с треклятым инструментом под кровать, взамен приобрести коклюшки и пару мотков шелковых нитей? И отправлять вывязанные салфетки Мару? Это… по меньшей мере глупо. Правда в том, что работать нормально мне не позволят. Но и согласиться, признавая поражение, я не могу.

Вот не могу — и все тут.

Пусть и упрямство это глупо… Мар теперь душу положит, чтобы мне было хорошо на этих вот заводах… лаборатория будет… условия… все, чего пожелаю, в разумных пределах, само собой. Так какого я сижу и…

Я могу выдвинуть встречные условия.

Мы поторгуемся, а потом…

Невеселый выбор.

— Подписала? — поинтересовался утром Корн, который взял на себя труд сопровождать меня. И не скажу, что между нами вдруг возникла глубокая привязанность. Скорее… он полагал себя ответственным за мои неудачи, а я… мне нужен был кто-то, за кого можно спрятаться.

— Нет, — выглядела я, надо сказать, препогано. И зеркала в гостинице «Зеленый Эйерин» были беспощадны. Тощая. Не складная. В платье дорогом, но при этом сидящем криво, будто взятом в долг у более состоятельной подруги. Волосы и те поблекли, а веснушек, напротив, стало больше, отчего лицо мое казалось рыжим.

— Молодец.

Корн подал руку.

— Почему?

— Потому что, если он предлагает мир, то тоже устал от войны.

Логично. Но устала и я… я не хочу больше воевать. Не хочу рассказывать судье в сто двадцатый раз историю нелепой моей жизни, не хочу отвечать на вопросы законников, в каждом выискивая подвох…

Выполняла ли я супружеские обязанности должным образом?

И не могло ли получиться так, что недостаточное мое старание вынудило супруга искать…

Была ли я внимательна.

Проявляла ли я интерес к делам новой моей семьи и хозяйству?

И не сама ли во всем виновата?

Виновата.

В наивности и в глупости, а еще в надежде, что с людьми можно договориться.

— Все будет хорошо, — Корн потянул меня за прядку волос. — Просто… помни, что если долго сидеть на берегу моря, оно сделает тебе подарок.

— Я… не уверена.

Мне хотелось плакать.

За прошедший год я сильно похудела, обзавелась бессонницей, с которой не справлялись и темные травяные капли, и дурной привычкой плакать по любому мало-мальски значимому поводу.

Я шмыгнула носом.

И стиснула в руке платок. Не буду… вот не буду и все…

— Он не даст мне работать. — Я не отстранилась, когда Корн меня обнял. От брата пахло дорогой туалетной водой, но еще и морем. Запах этот, бывший частью его, успокаивал. — А я не хочу… остаток жизни… с коклюшками… я не хочу…