«Подвиг» 1968 № 04 - Журнал

Выяснилось, что поезд прибыл к месту назначения.

Сергеи Ворогин не имел даже представления, в какую страну его забросила судьба. И только на следующий день понял, что попал во Францию.

Сергей снова стукнул ногой, чтобы отогнать обнаглевших крыс.

Сквозь узкие щели между досками в стенах сарая пробивался бледный свет лупы.

Во Франции! Итак, он проехал часть Польши и всю Германию. Разве постигнешь когда-нибудь тайны воинского снабжения! Франция… Но что это за город? Хотя не все ли равно? Он не знает ни страны, пи языка. Что же, город как город, не хуже других…

Эшелон, наконец, расформировали, потом начали открывать и закрывать двери вагонов. Сергей Ворогин слышал, как гремели засовы, слышал разговоры и топот йог, крики немцев. Интенданты, принимавшие имущество, не торопились. Но они неумолимо приближались к его вагону. «Вот и конец, — сказал он сам себе. — Но первого же немца, который сюда сунется, я придушу, чего бы мне это ни стоило».

Двери его тюрьмы на колесах, наконец, приоткрылись, но в вагон никто не вошел. Ограничились поверхностным осмотром.

— Здесь консервы и женский трикотаж… Новая форма для солдат великого рейха…

Громко хохоча, немец захлопнул дверь, но засов оставил открытым. Шутка всем понравилась, и они, гогоча, отправились дальше осматривать багаж, предназначенный для местного гарнизона.

Ночью он осторожно отодвинул тяжелые двери, за которыми прожил десять дней. Незаметно скользнул под вагон. Часовой стоял шагах в тридцати. Это было спасение. Пускай ненадолго. При таких обстоятельствах люди живут минутой и довольствуются малым…

…Сергей толкнул ящики ногой. Ему снова захотелось спать. Веки отяжелели, возбужденные глаза закрывались сами собой. Он еще раз попробовал вызвать в памяти минувшие события. «На чем же я остановился?» Напрасное усилие. С минуту он еще напрягал память, потом его мысли стали вялыми и невыразительными. Прежде чем окончательно заснуть, подумал: «Вот я и снова пленник в четырех стенах».

В мертвом саду трещали от мороза ветки, и звезды на февральском небе казались блестящими снежинками.

ВО ВТОРНИК НА ПРОТЯЖЕНИИ ДНЯ

VII

Когда Тентен разбудил Андре Ведрина в восьмом часу, тот вдруг стал рассыпаться в благодарностях:

— Спасибо, Тентен! Ты настоящий друг… Какой же ты молодец!..

Тентен удивленно вытаращил на него глаза.

— Да что это с тобой?

— Все отлично… Особенно теперь. А все — ты.

— Не валяй дурака!

— Правда, ты спас меня от позора на веки вечные. Тентен обеспокоенно наклонился над кроватью.

— Послушай, Деде…

— Нет, это ты послушай. Представь себе, дружище, я видел во сне ту девушку, Анриетту. Будто стоим мы вдвоем на сцене оперного театра. Смотрю, а у нее вот такие груди, в огромном черном бюстгальтере. Она Mite и говорит: «Это я нарочно выбрала себе такие груди, чтобы пелось лучше…» Ты представляешь?

— Что и говорить, сон не слишком-то… — растерянно согласился Тентен.

— Ты слушай, что было дальше. И вот тут-то я и должен ей показать, как я ее люблю, и показать это не как-нибудь, а в ре-миноре. А я стою словно истукан, занавес поднимается, а я даже не спросил, как это делается. Хорошо еще, что ты меня разбудил вовремя.

Он громко рассмеялся, а за ним и Тентен.

— Ах ты, поросенок! — выкрикнул сквозь смех Тентен. — Но ты счастливчик. А мне если что и приснится, то моя Маринетта. И еще нам обоим снятся малыши…

Минут через десять они уже завтракали в маленькой опрятной кухоньке с бело-голубой мебелью.

Андре Ведрин думал об Анриетте. Он очень любил эту девушку.

— Здравствуй, Ламбертен!

— Привет, Мато… Никак не привыкну к этим подпольным кличкам. Зачем это?

— Нам-то четверым это ни к чему — мы знаем наши настоящие имена. Если наши клички дойдут до ушей гестапо, для них они будут пустым звуком. А вот Ведрин, Перришон или Боннетен — это другое дело.

Альбер Перришон был маленьким неказистым человечком, немного похожим на Пьера Ларкея. Такой же высокий лоб, реденькая шевелюра, бородка и слегка дрожащий голос. Но Перришон был значительно моложе. Антуан Боннетен — в прошлом преподаватель истории, лишенный места вишистами, а теперь хозяин небольшой страховой конторы. Даже в штабе движения Сопротивления немногие знали, что под вывеской этой конторы действует подпольная разведывательно-диверсионная группа франтиреров и партизан. Андре Ведрин был ближайшим помощником Боннетена, а в кафе «Король вина» перепрятывали оружие и обменивались информацией.

Перришон молча посмотрел на Андре Ведрина и продолжал:

— В Лион вместо тебя поехал другой товарищ. А для тебя здесь есть одно дельце. И серьезное. Ты уже, конечно, знаешь, что вчера перед комендатурой укокошили немецкого офицера.

— Знаю.

— И что вслед за этим последовала облава?

— Слышал.

— Похоже на то, что Кола тоже оказался среди заложников. Их двенадцать человек — это известно из утренней газеты.

— Черт побери! Неужели попался? Плохо!

— Куда уж хуже! Слишком много осложнений…

Андре Ведрин очень любил Кола — высокого худощавого человека, идеалиста, немного неуравновешенного, но самоотверженного.

— Ты уверен, что его арестовали?

— Полной уверенности, понятно, нет. Но он был в том квартале, где проходила облава, не явился на связь, не пришел домой, а сегодня утром не вышел на работу.

— Где он легально работает?

— Инкассатором в Овернской электрокомпании. Идеальная работа для связного.

— А сам он не мог решиться на такое?

— Не исключено. Последнее время он меня совсем сжил со свету. Дай, мол, ему другое задание. Требовал, чтобы его включили в специальную группу…

Андре Ведрин припомнил недавнюю стычку с Кола.

— Он считает, что мы упускаем время. Для него быть участником Сопротивления — значит ежедневно убивать одного боша.

Андре Ведрин хорошо помнил ту сцену. Они сидели тогда в задней комнате кафе п пили вино. Глаза Кола, всегда такие ласковые, неспокойно и хищно блестели. Он нервно сжимал и разжимал кулаки, как в припадке падучей.

— О чем ты думаешь, Ламбертен?

— Все о Кола… о ком же еще.

Альбер Перришон покачал головой.

— Возможно, мы так и не узнаем, он ли совершил это покушение, но, во всяком случае, его исчезновение ставит перед организацией множество проблем, и решить их надо немедленно…

— Скажи, а он знал, кто ты на самом деле? А о страховой конторе?

— Я уже говорил тебе, что, кроме Клода, тебя и Тен… видишь, я чуть было не сказал «Тентен» вместо Шарль… кроме вас троих, никто из организации этого не знает. И к лучшему, потому что избавляет меня от нужды менять шкуру и место жительства.

Альбер Перришон с улыбкой взглянул на Андре и серьезно продолжал:

— В ближайшие дни ты проследишь все связи Кола. Этого требует осторожность. Подберешь нового связного. Со связным надо решить сегодня же. Он обновит связи Кола, скажем, за неделю, если за это время ничего не случится. В случае чего есть запасные явки.

Андре согласился. Альбер Перришон достал из огромного портфеля картотеку с соглашениями и страховыми полисами.

— Вот адреса, о которых я говорил. Заучишь их наизусть, их немного — всего три.

Он вытащил из картотеки три полиса.

— И еще одно — пароль. Ты его знаешь. Но, прежде чем зайти, хорошенько проверь, не следят ли за тобой. Если попадешь в западню, — возможно, что под пытками Кола заговорил, — выпутывайся любой ценой… и беги.

Последние слова Перришон проговорил неуверенно. Легко сказать — беги!

— У меня нет другого совета, Ламбертен. Речь идет о безопасности всей организации.

Андре понимал его: каждый из трех связных Кола имел еще три другие связи. А в конце этой живой цепочки — девять специальных групп. Надежные, испытанные бойцы.

VIII

— Как, ты еще здесь?.. Прощай, Венера моих снов! Вот тебе моя рука, видишь? Она твоя!

Жюль Грак, или Гай Гракх, как прозвали его друзья, обнял Мари-Те за талию и поцеловал в лоб. Звук поцелуя привлек внимание студентов, стоявших в вестибюле, притопывая ногами от холода.

Девушка освободилась от этих более чем дружеских объятий и повысила голос:

— Я не нуждаюсь в услугах, дорогой Гай, особенно в таких!

Жюль Грак покорно вздохнул.

— А жаль. Я ведь от чистого сердца.

— Охотно верю.

Двадцатилетний Жюль Грак был мощным парнем с толстыми губами, белые всклокоченные волосы служили предметом частых насмешек, голубые глаза были на удивление быстрыми и смышлеными. Но больше всего поражала в его лице улыбка — искренняя и теплая, словно майский полдень. Она как бы рассказывала каждому о его мягком сердце и благородстве, хотя он и пытался играть роль развязного малого.