Три дня - Бернхард Шлинк

И тут она и все, кто был в доме, услышали крик.

8

Ульрих и его жена тотчас же поняли, что кричала их дочь. Они вопросительно поглядели друг на друга: откуда шел крик? Глядя на растерянных родителей, остальные тоже насторожились: дочки давно что-то не было видно.

— Когда она ушла?

— Откуда был крик?

— Из парка?

— Из дома?

И вдруг все услышали визг в вестибюле. Ульрих рванулся за дверь, следом за ним ринулась его жена и все остальные. На галерее стояла дочь, совершенно голая, и Йорг, одетый в белую ночную рубашку.

— Тряпка несчастная! Траханье — это борьба! Разве это не ваш лозунг? Бороться — значит трахаться? Ну, чего ты пялишься на мою грудь, если сам ничего не можешь? Ты не мужик! Ты шут гороховый! Ты и в террористах, поди, был шут гороховый, и посадили тебя только потому, что ты все время пялишься женщинам на грудь. Ты — убожество! Шут гороховый и убожество! — Она вложила в свой крик все возмущение, все отвращение и презрение, на какие только была способна.

Однако в ее выкриках звучало скорее отчаяние, чем отвращение, и, высказав все, она разрыдалась.

— Не пялился я на вашу грудь. Мне ничего от вас не надо. Оставьте меня в покое, пожалуйста! Оставьте меня в покое!

«Ну и картинка!» — подумал Хеннер. Вестибюль дома был тускло освещен несколькими свечами, по стенам двигались пляшущие тени, лица Дорле и Йорга были едва различимы в полумраке, зато тем отчетливее проступали ее нагота и его ночная рубашка. Оба умолкли. Они стояли устремленные навстречу друг другу, однако устремленные враждебно. Все происходило как в театре, где разыгрывается какая-то загадочная, нелепая немая сцена, на которую, вытянув шеи, смотрит весь зрительный зал.

Кристиана набросилась на Ульриха:

— Да убери же ты свою дочь! Что она к нему пристала!

— А ты не командуй! — огрызнулся тот, но все-таки побежал наверх, на ходу снимая пиджак, набросил его на плечи дочери и повел ее к одной из дверей, расположенных по бокам галереи.

Йорг озирался вокруг, словно человек, пробудившийся ото сна. Он проводил удаляющуюся пару удивленным взглядом, как будто никогда раньше не видел ни этого мужчину в одной рубашке, ни девушку в накинутом на плечи пиджаке. Он оглядел смущенных гостей и шаркающей походкой, которая так поразила сегодня утром Кристиану, удалился в дверь на другом конце галереи. Сцена опустела.

По выражению лиц Кристианы и Ингеборги можно было ожидать, что они сейчас кинутся наверх, чтобы посмотреть, как там их брат и дочь. У Карин было такое чувство, что после случившегося начнется невесть что, поэтому она обняла обеих женщин за плечи и повела их обратно к столу.

— Этот вечер всем принес слишком много переживаний. Всем, и уж тем более Йоргу и девочке. К утру все понемногу уляжется.

— Мы немедленно уезжаем.

— Дай ей выспаться. Может быть, она и не захочет уезжать. Может быть, она не захочет оставить все как есть, а захочет это по возможности уладить. Она — сильная девочка.

Марко подумал, что девчонка она зажигательная, и ткнул в бок Андреаса:

— Чего это на Йорга нашло? Почему он выпихнул ее из койки? Никак решил заделаться в мусульмане и стать мучеником: на земле только мольба и молитвы, а женщины после, на небесах, где девственниц будет без счета? — Он покачал головой. — Он вроде бы никогда…

Андреас отвернулся, не говоря ни слова. Но у подножия лестницы встретил спускающегося вниз Йорга. Он переменил ночную рубашку на джинсы и майку.

— Ситуация вышла некрасивая, и я не хотел бы, чтобы вечер завершился на этом.

Ему стоило заметного усилия взглянуть в лицо Андреасу; его взгляд то и дело уходил в сторону, но он каждый раз заставлял себя взглянуть ему прямо в глаза. Затем Йорг направился к Хеннеру и мужу Карин, которые беседовали в сторонке, и снова повторил только что сказанное. Андреас последовал за ним, подошел и Марко, который слышал последние слова, и теперь они все обратились к нему лицом в ожидании продолжения. Когда они поняли, что у него заготовлена одна эта фраза, он и сам догадался, что этого маловато.

— Я знаю… Я предстал в некрасивом виде. Кристиана по случаю моей первой ночи на свободе сшила мне на заказ ночную рубашку, потому что мне нравится спать в ночной рубашке, а готовой теперь нигде не купишь. Вот я ее и надел. Я не ожидал, что вы все увидите меня в этом наряде. — Тут он понял, что и этого объяснения недостаточно. — Мы с ней… У нас с ней вышло недоразумение, просто недоразумение, и ничего более. — Теперь сказанного будет достаточно. Он признал, что показал себя не в лучшем виде, признался, что произошло недоразумение, так что он исполнил все, что требовалось, и остальные должны будут оставить его в покое. Он посмотрел на них. — Я выпью еще бокал красного вина.

9

Ульрих подсел на стул возле лежащей на кровати дочери. Она натянула одеяло до самого подбородка и отвернула лицо. Ульриху не было видно, как она плачет, он только слышал этот плач. Он положил ладонь на одеяло, почувствовал ее плечо и постарался придать своей руке утешительную, успокоительную весомость. Когда слезы иссякли, он еще немножко подождал и затем сказал:

— Ты не должна чувствовать себя униженной. Просто тебе попался не тот человек.

Она обернулась к нему заплаканным лицом:

— Он ударил меня. Не сильно, но ударил. Поэтому я закричала.

— Он просто не выдержал. Он не хотел обидеть тебя, хотел только избавиться от твоего присутствия.

— Но почему? Ему было бы со мной хорошо!

Он кивнул. Ну да. Его дочь подумала, что осчастливит Йорга! Не то чтобы это было ее главной целью, она не бросалась ему на шею ради того, чтобы его осчастливить. Или потому, что внезапно в него влюбилась. Она хотела переспать со знаменитым террористом, чтобы потом можно было похвастаться, что вот, мол, я спала со знаменитым террористом. Но она не стала бы этого делать, если бы не сказала себе, что ему от этого будет хорошо после стольких-то лет тюрьмы!

Он вспомнил, как сам коллекционировал знаменитостей. Начиная с Дучке.[12] Это было еще в школе, он прогулял уроки, поехал в Берлин и не успокоился, пока не встретился с Дучке и не обменялся с ним парой слов о борьбе учащихся. Остальные считали его тогда отчаянным леваком, и он не мешал им так думать, а иногда и сам попадался на удочку собственной славы. Хотя, вообще-то, он знал, что просто хотел личной встречи с ними: с Дучке, Маркузе,[13] Хабермасом,[14] Мичерлихом[15] и, наконец, с Сартром.[16] Встреча с Сартром была его главной гордостью; он снова просто отправился в путь, на этот раз не поездом, а на машине, и два дня проторчал под окнами Сартра, пока на третий ему не удалось с ним заговорить, посидеть вместе несколько минут в кафе и попить эспрессо. Потом к столику подошла какая-то женщина, и он ушел. Он до сих пор не мог себе простить, что не узнал тогда Симону де Бовуар[17] и не показал себя перед ними несколькими изящными замечаниями как обаятельный собеседник. Тогда он свободно говорил по-французски.

«Чего только не заложено в этих генах!» — подумал он с удивлением. Он никогда не рассказывал дочери о своем увлечении знаменитостями, так что она не могла заразиться от него коллекционерской страстью, эту страсть она могла только унаследовать. Неожиданно в его памяти всплыла картинка, как она крест-накрест вдевает шнурки на спортивных ботинках: кладя на левом башмаке правую половинку шнурка поверх левой, а на правом башмаке левую поверх правой, так что шнуровка на башмаках получается зеркально симметричной. Он тоже зашнуровывал башмаки точно так же, как она, и никогда не учил ее этому и даже не показывал при ней, что надо так делать.

— Не откроешь мне окно, папочка? Пожалуйста!

Он встал, открыл обе створки, впустил в комнату прохладный, влажный воздух с шумом дождя и снова вернулся на свое место.

Дочь посмотрела на него так, словно хотела по выражению лица прочитать ответ на невысказанный вопрос. Затем неожиданно выпалила:

— Давай уедем завтра пораньше! Можно? Чтобы уже ни с кем не встречаться.

— Давай подождем до завтра, а там посмотрим по настроению.

— Но если я не захочу ни с кем встречаться, вы меня не будете заставлять? Обещаешь?

Интересно, когда он в последний раз отказывался исполнить ее просьбу? Он так и не смог припомнить такого случая. Сколько он помнил, его дочь никогда не просила его ни о чем похожем на бегство. Она всегда просила о чем-то таком, что она хотела бы заиметь, — это могло быть платье, украшение, лошадь, путешествие. Для него эти просьбы были выражением ее жажды жизни. Она ненасытно наслаждалась жизнью и всем, что эта жизнь ей предлагала. Ненасытная жажда жизни и жизнерадостный настрой — ведь, кажется, одно с другим связано? Разве его дочь не старалась всегда справляться с вызовами, которые бросала ей жизнь? Он был рад подарить ей лошадь, так как дочка уже в семь лет была отважной наездницей, а поездку в Америку на пару с подружкой подарил, потому что они обе в шестнадцать лет пожелали познакомиться со страной «Грейхаунда».[18]