Сеничкин яд - Николай Лесков

Развратитель, получив чин генерал-лейтенанта, уехал, но поздно.

"После него в доме водворился мир" - только не для всех это уже было благовременно. Золотая пора для воспитания юноши прошла в пустой и глупой суете; кое-как с детства нареченного "дипломата в истинно русском духе" выпустили в свет просто подпоручиком, да при том и тут из него вышло что-то такое, что даже трудно понять: по фигуральному выражению Исмайлова: "он вышел офицер не в службе".

Вероятно, это в тридцатых годах имело какое-нибудь условное значение, которое нам теперь непонятно, но, во всяком случае, надо полагать, это было значение не из лучших. Вот чем и кончилось всё это патриотическое юродство.

Сожалея юношу, Исмайлов говорит:

"Если бы генерал дал мне полную свободу в воспитании его сына, я достиг бы той цели, которая вначале была предположена, - я непременно приготовил бы его к службе дипломатической".

Достойна внимания и собственная дальнейшая судьба самого образователя дипломата-магистра Исмайлова, который, вместо того, чтобы воспитывать дипломатов, окончил служебную карьеру в синодальных секретарях. Здесь он приходился гораздо больше к масти, но, однако, тоже и тут терпел обиды перед более покладистыми сверстниками. Причинами его неудач по службе, кажется, всегда были его дипломатические наклонности и философское настроение: то он неудачно подслуживался благодетелю своему митрополиту Филарету, который потом его выдавал головою (см. в этой же книге "Синодальные персоны"), то он великодушно отрицался неслышанием, когда все его сотоварищи единогласно лжесвидетельствовали против митрополитов в пользу обер-прокурора Нечаева, который имел дерзость представлять государю фальшивые доклады и, будучи пойман на этом деле, публично называл членов синода "калуерами". Всё у Исмайлова выходило как-то невпопад, не вовремя и некстати, и на этом основании, может быть, надо думать, что он, действительно, способен был воспитать такого дипломата, который мог бы сделаться очень опасен Европе. Я рассуждаю таким образом на основании выводов покойного русского героя Ст. Ал. Хрулева, который говорил так:

"- Что такое нам этот немецкий Бисмарк? Эко невидаль! Говорят: "Умён". Что ж такое? Очень нужно! Ну, и пусть его себе будет умён - нам это и не в помеху. И пусть он, как умный человек, всё предусмотрит и разочтёт, а наши, батюшка, дураки такую ему глупость отколят, что он и рот разинет: чего он и вообразить не мог, мы то самое и удерём. И никакой его расчёт тогда против нас не годится".

Дипломат школы Исмайлова непременно мог выйти чем-нибудь в этом роде.

В ряду тех людей, с которыми Исмайлов жил, он, впрочем, не почитался за дипломата, а его считали здесь весьма способным литератором. Генерал Копцевич, как выше сказано, занимал несколько должностей, из коих некоторые были соединены с довольно деликатными обязанностями. Дело ещё более осложнялось потому, что генерал по всем должностям "непременно составлял проекты для улучшений", - таков был его нрав и обычай. А при таком настроении у генерала по всем должностям, по замечанию магистра, "задачи бывали очень нелёгкие". Из них Исмайлов упоминает о двух: раз дело шло о новой этапной системе. Прежде водили арестантов на длинных железных прутах и в шейных и ручных колодках. Дух времени и чья-то доброта находили нужным хоть немножечко это облегчить, - завести этапы. Копцевич сейчас же задумал проект против этапов. Исмайлов написал генералу такой проект, где доказывал, что "выгоды этой системы гораздо не так значительны, как издержки" (sic). Проект его, однако, не имел успеха: к счастью несчастных, "система состоялась". Второй вопрос был совсем в другом роде: на этот раз дело шло "о поднесении государю императору Николаю Павловичу Георгиевского 4-й степени ордена за выслугу лет". "Канцлер орденов, - пишет Исмайлов, - расчёл, что по установленному сроку следует государю иметь установленный орден, и поднесение ордена возложил на думу. В думе составляли проекты представления; составлял и генерал, поручал составлять и мне, но все проекты не нравились. Трудно было выразить право представления о государе императоре". Дело это было поручено Исмайлову в надежде на его литературные способности, но и то, что он написал, тоже не годилось, "генерал и его проект отверг". Хотели просить об этом митрополита Филарета, но "затруднение" как-то "само уладилось, - пишет Исмайлов, - государь стал носить орден св. Георгия".

В чисто литературном роде Исмайлов "редактировал одну пустую (sic) брошюрку, посвящённую имени генерала, и одно довольно важное сочинение, выполненное по высочайшему повелению". Сочинение это не названо.

Прожил этот летописец 30-х годов холостяком, ибо, послужив в синоде, он столько наслушался о несчастных брачных историях, что пожелал остаться холостяком и, кажется, он хорошо сделал. А величайшая цель его жизни "воспитание дипломата в русском духе" так никогда и не осуществилась именно по причине отравления его воспитанника "Сеничкиным ядом", изобретение которого совсем напрасно относят к шестидесятым годам и незаслуженно применяют одному лекарскому сыну Базарову.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Оканчивая с летописью Исмайлова, которая, при всей её скромности, открывает кое-что любопытное из глухой поры тридцатых годов, мы должны исполнить ещё одно добровольно принятое на себя обязательство: "доказать", что рассказанная здесь история нравственного отравления юношества не была тогда единичным или даже редким явлением.

Резкие доказательства этому я нахожу в трёх случаях описанных Исмайловым брачных историй, из которых невозможно передать ни одной по их совершенному бесстыдству, превосходящему не только законы пристойности, но даже и самые законы вероятия. Однако, каков бы ни казался кому Исмайлов, но он человек такой искренний, что ему надо верить, - и вот для того здесь, в самом тесном сокращении, приводится экстракт из одного наделавшего в то время шума супружеского процесса.

К помощи Исмайлова, как синодального секретаря и как прославленного мастера чувствительно писать, обратился "богач, провинциальный сановник V класса", "который был женат на женщине ещё более его богатой и очень разбитной, смелой и умной, а притом крайне развращённой. Прожили эти супруги в браке 25 лет, и муж, не рано женившийся, к этой поре уже совсем остарел, а жене его только минуло за 45". Годы тоже для женщины не маленькие, но у неё зато и привычка жить была очень большая. Во всю свою жизнь дама эта вела себя так свободно, как только хотела: муж признавался Исмайлову, что сначала он немножко останавливал свою супругу, а потом, видя её неисправимость, махнул рукою и дал ей полную свободу творить вся, елико аще восхощет и возможет. Она этим и пользовалась, а её добрый Менелай себе выговорил только одно, "чтобы у него была семейная жизнь, к которой он привык". Исмайлов, ознакомясь с похождениями этой светской дамы, утомился их описывать и определяет её кратко: "Это уже не была развращённая женщина, а просто животное". Но, кажется, следовало бы выразиться ещё строже, потому что дама, о которой идёт речь, в известных отношениях была даже хуже многих животных, потому что довела свои чувства и инстинкты до поражающего извращения. Необузданность дошла до того, что ею не были пощажены даже собственные дети. Этим и переполнилась мера отцовского терпения: он возмутился за детей, особенно за дочерей, из которых одна была уже на возрасте. А между тем эта неисповедимая мать, когда муж с нею заспорил, умчала от него всех детей с собою в столицу и сейчас же нашла себе здесь покровителей. Отец прискакал сюда вслед за ними и сначала запросил было по-московски много, чтобы "обуздать распутницу", но потом стал сильно уступать и, наконец, сдался на то, чтобы ему отдали бы, по крайней мере, хотя одну старшую дочь, которой по возрасту её угрожала наибольшая опасность от безнравственной матери; но жена тем временем успела уже отвезти девушку в Екатерининский институт, и тут отеческие права встретили предел, его же не преидеши. И куда отец, искавший спасения детей, ни обращался, где он ни гнул свои старые колена, - мать, забавлявшаяся нравственною пагубою своих детей, везде всегда преуспевала и всё выигрывала. Так злополучный старик, много прохлопотав и много потратив, везде нашел только запертые двери, - заплакал и уехал, а его супруга осталась в Петербурге и при ней же остались все дети.

Такова-то была пресловутая правда тридцатых годов, которую достойно указать тем, кого возмущают нынешние выдачи "отдельных видов" тем женам, которые действительно терпят стеснения и обиды со стороны своих супругов. И совершенно в том же роде известны дела, где торжествовали столь же неправые отцы. Словом, торжествовал не тот, кто был правее, а тот, кто сильнее, и в этой-то атмосфере бесправия, в густой тени глухого безмолвия распускался чёрный цветок, из соков которого в течение целых веков выжимался "Сеничкин яд" - яд растления.