Сеничкин яд - Николай Лесков

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда генерал устроился и прочно сел на нескольких креслах, так что "командовал огромным корпусом, рассеянным по всей России, был председателем комитета о раненых и презусом орденской думы св. Георгия", то он увидел, что мнения его тёщи насчёт непрочности "мантии" были основательны. "Протасов заточил Филарета в Москве", а в обществе среди почитателей московского владыки сложились такие истории, которые самую близость к этому иерарху на подозрительный взгляд делали небезопасною и, во всяком случае, для карьерных людей невыгодною.

При перемене обстоятельств ластившиеся к московскому владыке петербургские выскочки и карьеристы не только круто взяли в сторону, но даже наперебой старались показать своё к нему неблаговоление. В числе таких перевертней был и генерал Копцевич, Имея под руками и в своей власти филаретовского ставленника Исмайлова, он сделал этого философа искупительною жертвою за свои былые увлечения московским владыкой.

Надо было иметь всю невероятную силу терпения, каким отличается наше многострадальное духовенство, чтобы выносить то, что выносил у Копцевича рекомендованный Филаретом духовный магистр.

"Я унывал, - пишет Исмайлов, - я не знал, как поправить своё положение и что делать".

Сотоварищем в терпении обид Провидение послало Исмайлову очень хорошую, по его словам, женщину, "гувернантку и воспитательницу" дочери генерала. Этой даме приходилось терпеть от невоспитанного сановника ещё более, чем духовному магистру. Впрочем, иногда генерал как бы и сам чувствовал свою несправедливость в отношениях к гувернантке и магистру, и тогда он их уравнивал, бросая обоим им на пол то, что следовало бы подать по-человечески в руки.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

При таком хаосе велось как-то своим чередом ни на что не похожее воспитание русского дипломата, видевшего только притворство, грубость и омерзительное, растлевающее презрение отца к труду и научным познаниям воспитателей. Но и тут доля этих обоих воспитателей была ещё не одинакова: гувернантка терпела более, потому что дочь, глядя на жестокое обращение с её руководительницею, не только не сострадала ей, но ещё сама прилагала тяжесть к обидам этой несчастной женщины, а мальчик вёл себя лучше. Будучи весьма испорчен, он всё-таки имел чувствительное сердце и не мог равнодушно видеть обиды, которыми отец осыпал его безобидного воспитателя. С необузданною пылкостью своего недипломатического темперамента и недисциплинированного характера он вступал с отцом не только в смелые пререкания за учителя, но даже и в ожесточенные стычки, доходившие до сцен в самом непосредственном русском духе; но, во всяком случае, воспитатель существовал только милосердием своего ученика. Некоторые из этих перепалок оканчивались поистине и ужасно, и отвратительно.

Исмайлов говорит:

"Сын чувствовал мою правоту - сердился на отца и высказывал перед ним своё неудовольствие. Отец раздражался всё более и более и раз разгорячился до того, что я едва удержал его от проклятия".

В доме шёл какой-то ад, и широкие замыслы о "русском направлении" совсем растаяли при самых первых опытах их осуществления. А о православии даже и вскользь не упоминается ни одним словом. Патриотизмом и православием пошутили - и довольно: пора было подумать о вещах более серьёзных.

Выше упущено заметить, что генерал Копцевич, после бесед с Филаретом, порицал не только общественное воспитание русских мальчиков, но был также и против русских женских институтов, воспитанницы которых, по его мнению, "метили будто только в фаворитки и никуда более не годились". Вообще он негодовал, "что институты наши не приучают девиц ни к чему дельному и не приготовляют из них ни жён, ни матерей", а для того он обещался митрополиту воспитывать дочь свою дома; но, увидав, что из этого ничего не выходит, он рассердился и отдал её в Смольный институт. Для этой вопрос о русском духе тем был и кончен, а затем настала очередь дипломата. Исмайлов прозрел, что генерал после вторичного свидания с гетманскою дочерью "возымел другой план и насчёт воспитания сына". Но прежде надо было отравить отрока Сеничкиным ядом.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На счастье педагога, умерла тёща генерала, а свояченица его, добрая девушка, приехала жить в Петербург.

С ней Исмайлову стало легче, ибо генерал, уважая эту достойную особу, при ней немножко сдерживался, а тем временем подошло опять летнее путешествие генерала для начальственных обозрений. Тут-то вот и случилась самая роковая вещь: генерал сам призвал к себе в дом "Сеничку" и поставил его над всем домом своим.

Вот как повествует об этом замечательном событии Исмайлов:

"Между подчиненными генерала был полковник - человек хитрый, недобрый и дьявольски самолюбивый. Прикрытый маскою смирения и благочестности, лести и вкрадчивой покорности, он выиграл расположение генерала и был принят в доме, как свой. Когда генералу настала надобность выехать надолго из Петербурга, он, оставляя нас, поручил любимцу своему навещать нас, обедать с нами и беседовать вроде компаньона".

С появлением "Сенички" в доме генерала поднялся переполох и запылала война.

"Полковник навещал нас каждый день и в беседах и во время стола склонял разговор на свои цели. Он был чтитель Вольтера - не любил христианской религии, не знал даже, что такое Ветхий и Новый завет (?!); благочестие считал суеверием, церковные уставы - выдумками духовенства для корысти; признавал обязанности родителей к детям, но не допускал обязанностей детей к родителям. Вот в каком духе были беседы полковника с нами и с детьми генерала".

Дом исполнился ужаса и скорби, и все, кто чем мог, вооружилися против ядовитого полковника; но он, будучи ужасно изворотлив, всех их превозмогал и всякий день продолжал разливать свой яд в детские амфоры.

"Тётка детей скорбела; я (Исмайлов) раздражался; та делала нашему супостату выговоры и замечания и раз сказала даже, чтобы он перестал посещать нас, а я вооружился против него всею силою науки и здравого смысла. Часто я низлагал его своим или его же собственным орудием, и дети более слушали нас, чем его, но острые мысли не могли не западать в юные их души".

Яд был впущен, а чтобы исцелить отравленные им души, оставалось только нетерпеливо ждать отца и открыть ему ужасное бедствие, в которое он привел своё семейство, приставив к своим агнцам самого хищного волка. Конечно, пусть только вернётся генерал, и ядовитый супостат сейчас же будет строго покаран.

Исмайлов ещё верил, что генерал, с его "русскою душою" и его серьёзным взглядом, покажет себя как следует, да и свояченица его думала то же самое. Однако, обои они жесточайшим образом ошибались. Поездка по святой Руси не только не освежила генерала своими народными элементами, но он возвратился в столицу настоящим Плюперсоном L'isle vert.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

"Генерал возвратился". Свояченица и Исмайлов не пропустили времени: они тотчас же ему нажаловались на полковника и всё про него рассказали. Но что же генерал? Увы и ах! Он представил собою горестный образец великого числа тех русских консерваторов, которые не понимают, что одного "консервативного вожделения" ещё слишком недостаточно для того, чтобы быть способным охранителем добрых начал. Ему, как и многим из таковых, недоставало самой необходимой способности "различать между добром и злом", и раз что последнее приходило к нему в дом с почтительным искательством, генерал растворял перед ним двери и грел его, как змею у сердца. Прямые и честные предостережения таким людям бесполезны.

Генерал выслушал обвинения против полковника с неудовольствием и "не совсем им поверил". Лучше скажем, - судя по запискам, - он совсем этому не поверил, а ещё шире открыл волку двери в овчарню.

Да, такой случай в тридцатых годах достоин большого внимания. Поражаясь ужасом, а часто совсем недоумевая, как легко входили "Сенички" в русские простые, бесхитростные семьи в шестидесятых годах, многие с пафосом восклицали: "Нигде в мире нет такой свободы губительному соблазну, как у нас! Нигде доступ в семью всякому проходимцу не облегчён настолько, как у нас". И это правда, но неправда, что будто это явилось у нас последствием "веяний шестидесятых годов". Веяния эти совсем не в нашем вкусе, но мы все-таки не видим нужды делать их ответственными за то, что нет никакого основания ставить на их счёт. Повторять это значило бы только приумножать ложь, а от неё уже и так трудно разобраться. Русская семья всегда была беспринципна, и такою её заставали все веяния, и в том числе веяния шестидесятых годов, нашедшие у нас по преимуществу благоприятную для плевел почву.

Несправедливо и присваивать все успехи этих веяний одному "среднему классу" потому только, что он дал наибольшее число увлеченных. В среднем классе "Сеничкин яд" дал большее обозначение только потому, что здесь натуры восприимчивые и биение пульса здесь слышится сильнее. Но началось "Сеничкино" отравление с верхов, которые показали на себе очень дурной пример низам, и теперь совершенно напрасно силятся поставить всё дурное на счёт одному "разночинству".