Читающая по цветам - Элизабет Лупас

На воске можно было различить глубоко оттиснутое изображение солнца и пяти звезд.

Над двумя неподвижными звездами три высших планеты в совпадении и в оппозиции к солнцу.

– Да, знаю, – ответила я.

– И кому же она принадлежит?

Скрепя сердце, я сказала:

– Одному французскому врачу и провидцу, с которым королева время от времени переписывалась – месье де Нострадаму.

– Нострадам – неужто ты имеешь в виду Нострадамуса? Того, кто пишет все эти альманахи и сборники пророчеств, которые все так жаждут прочитать?

– Да.

– Интересно, почему это он слал запечатанные бумаги нашей старой королеве? Я-то полагал, что его покровительница – Екатерина де Медичи, вдовствующая королева Франции.

– Так оно и есть, но он также писал и королеве-регентше Марии де Гиз. А может быть, у него были и другие адресаты. Александр, положи бумаги на место. Мне не следовало открывать этот ларец.

– Тут на обороте есть надпись, – сказал он. – Сделанная той же рукой, что и зашифрованные страницы, стало быть, писала сама королева. Pour Marie seule – les quatre maris. Только для Марии – четыре мужа. Должно быть, он предсказал, что молодая королева выйдет замуж четырежды. Что ж, все говорят, что юный король Франции слаб и часто хворает – так что вполне может статься, что у нее и впрямь будет еще трое мужей.

– Александр, эти пророчества предназначены только для молодой королевы. Пожалуйста, положи бумаги обратно.

Он ухмыльнулся.

– И нельзя взглянуть даже одним глазком? Ведь подданным не все равно, что за птицы мужья их королев.

– Нельзя даже одним глазком. – У меня вдруг мороз пробежал по коже. – Скорее положи их назад. Я не хочу влезать ни во что, имеющее касательство к месье де Нострадаму.

Он нехотя положил бумаги обратно в ларец. Потом поцеловал меня и снова откинулся на подушки.

– Хорошо, дорогая, убери свой ларец. Давай выпьем еще вина. И, по-моему, нам вот-вот принесут ужин, так что пора одеться.

Я закрыла и заперла ларец, потом вскочила с кровати и отнесла его в мой старый тайник за вынимающимся из кладки камнем в стене под окном. Я прятала там ценные для меня вещи, сколько себя помнила: моих кукол, браслеты, засушенные цветы, листки с записанными на них стихами. Там хранились и старые гербарии моей двоюродной бабушки с уже рассыпающимися листьями и цветами и народными поверьями, короткими комментариями и поэтическими отрывками, написанными ее мелким-мелким почерком, похожим на птичьи следы. Я любила разглядывать эти гербарии.

Но я никогда не брала из тайника еще один предмет, оставшийся от моих детских сокровищ – рукописный сборник сказок, некогда принадлежавший моей матери. Быть может, вдохновленная моей двоюродной бабушкой Мариной, она написала его сама и нарисовала, раскрасила и даже позолотила содержащиеся в нем картинки. Она говорила, что это народные сказки, которые рассказывала ей ее матушка, и сontes-de-fees[22], прочитанные ею в других книгах. Как же я любила, когда она читала мне эти сказки, когда они с моим отцом покидали двор и приезжали домой! Хотя их визиты были редки, я запомнила каждую из ее сказок и сразу замечала, если она пропускала хоть одно слово.

Никто не знал о моем тайнике, даже Дженет и тетушка Мар. Но Александр был моим мужем, моим сердцем, моей собственной плотью, и у меня не было от него секретов.

Я поставила ларец и положила ключ на стопку гербариев и книгу сказок и установила камень на место. Потом поспешно завернулась в ночную рубашку, чтобы выглядеть прилично, когда Дженет принесет нам ужин.

Глава четвертая

Вот что случилось с того дня до нынешего.

В декабре скончался бедный юный французский король, и никого это не удивило. Так молодая шотландская королева Мария Стюарт в восемнадцать лет стала вдовой. Меж тем у нас в Шотландии хозяевами положения были лорды Протестантской Конгрегации, и никому не приходило в голову, что воспитанная в католичестве дочь Марии де Гиз может вернуться на родину, вместо того чтобы найти себе нового мужа среди европейских государей, таких же католиков, как и она.

Но мы в Грэнмьюаре были далеки от коронованных особ и высокой политики. Мы собрали созревший на большом острове урожай и завершили стрижку овец. Я посмеивалась над Александром, который на доходы от наших с ним поместий с упоением покупал красивую дорогую одежду, и лошадей, и соколов, и породистых собак, однако посмотрел на меня с величайшем ужасом, когда я предложила ему самому постричь одну или двух овец. Мы впервые вместе отпраздновали святки[23], а незадолго до Крещения я начала подозревать, что ношу под сердцем ребенка. К началу Великого поста подозрение переросло в уверенность. Когда я сказала о своей беременности Александру, мы оба заплакали от радости.

Однако к Пасхе он сделался беспокойным и ворчливым. Он говорил, что не привык жить так уединенно и не создан для сельской глуши. Он дважды уезжал из Грэнмьюара в Эбердин, как он объяснял, по каким-то делам, касавшимся его поместья Глентлити, а потом начал толковать об удовольствиях и престиже жизни при дворе. Я всякий раз напоминала ему, что поскольку королева все еще остается во Франции, а страной управляют лорды Конгрегации, двора как такового у нас просто не существует. Между нами то и дело возникали бурные, ребяческие ссоры, заканчивавшиеся сладкими примирениями в Русалочьей башне, под неумолчный рев окружающего Грэнмьюар моря.

В июне до нас добралась весть о том, что молодая королева Мария Стюарт все-таки возвращается в Шотландию. Екатерина де Медичи раз за разом расстраивала переговоры о ее новом браке, и, возможно, шотландская королева решила, что на родине у нее будет больше возможностей подыскать себе мужа. А может, ей просто хотелось снова иметь свой собственный двор. Как бы то ни было, лорды Конгрегации спрятали свои протестантские убеждения в карман и пригласили королеву Марию обратно на шотландский престол, несмотря на то, что она была католичкой, так как ее претензии на английскую корону давали им козырь, который они могли использовать в своих переговорах с царствующей в Англии Елизаветой Тюдор.

Я в Грэнмьюаре начала готовиться к поездке в Эдинбург, чтобы увидеться с королевой.

Тетя Мар и Дженет сделали все, что могли, чтобы отговорить меня. Александр, метая громы и молнии, категорически запретил мне уезжать. Путешествие в столицу, сказал он, будет изнурительным, мучительным и опасным как для меня, так и для ребенка. Он не позволит мне покинуть Грэнмьюар. Он скорее запрет меня в Русалочьей башне, чем разрешит мне пуститься в столь дальний путь. Его твердая решимость остаться в Грэнмьюаре озадачивала меня – ведь всю весну и все лето он страстно желал уехать.

Тогда мы впервые поссорились по-настоящему. Я поклялась, что поеду в Эдинбург, поеду, даже если моей единственной спутницей будет моя кобыла Лилид. Я до сих пор не вполне понимаю, чем объяснялась моя непоколебимость. Да, я дала клятву старой королеве – но я отступала от этой клятвы уже дважды: первый раз, когда сбежала из Эдинбурга вместе с ларцом вместо того, чтобы положить его в тайник под часовней Святой Маргариты, и второй – когда показала его Александру. Возможно, именно потому, что мой бедный обет претерпел столько нарушений и так поизносился, я была так непоколебимо намерена исполнить то, что от него осталось.

Одно я знала точно, – я непременно поеду в столицу и отдам серебряный ларец Марии Стюарт. В конце концов, Александр сдался, и мы отправились вместе.

На дорогу ушло целых десять дней, потому что мы ехали медленно и часто останавливались, чтобы отдохнуть; к тому времени, когда мы наконец добрались до Эдинбурга, я была измотана и стала раздражаться по пустякам. Мы, как и остальные Гордоны, разместились в городском особняке графа Хантли и стали ожидать приезда королевы. Она прибыла во вторник, девятнадцатого августа 1561 года от Рождества Христова, примерно на день или два раньше, чем ее ждали. Королевские покои во дворце Холируд были еще не готовы, но ее устраивал только лишь дворец; и посему, нежданно-негаданно нагрянув в полдень на обед к одному из членов городской ассамблеи Лита, – вы можете себе представить, в какую панику это повергло его жену? – королева все-таки явилась в Холируд.

Весь Эдинбург бурлил, словно потревоженный улей.

Александр и я отправились в Холируд в тот же день, во второй его половине. Я сказала фрейлинам, что у меня есть для королевы ценный дар, переданный мне на хранение ее покойной матушкой. О, ответили мне дамы, королева сейчас très fatiguée[24]. Она примет меня только на следующей неделе – или неделей позже. Она уверена, что раз я хранила сокровище ее дорогой матушки уже целый год и даже дольше, я могу подержать его в надежном месте еще какое-то время.

Я была в ярости. Я проделала весь долгий путь от Грэнмьюара до Эдинбурга; ради королевы я поссорилась с любимым мужем и подвергла опасности свое драгоценное дитя. Я чувствовала себя усталой, больной и униженной, а беременность обострила мои эмоции до крайности, до предела.