Сказки старого Вильнюса II - Макс Фрай

«Наверняка это радио есть в Интернете, — думаю я, неспешно продвигаясь по проспекту Гедиминаса в сторону дома, то есть неизбежного письменного стола и укоризненно скалящейся бездны рабочих материалов. — Не может их там не быть. Даже если ребята не вещают онлайн, что было бы очень странно, информация о них наверняка найдется. Вот сейчас приду домой и поищу. Должен же быть хоть какой-то смысл в том, что человек в здравом уме и твердой памяти собирается заточить себя в четырех стенах в столь прекрасный весенний день».

Но вместо того чтобы подкрепить благоразумные размышления делом и ускорить шаг, я зачем-то перехожу на другую сторону проспекта. Потому что после всего, что рассказывали в дурацких новостях по невесть откуда звучавшему радио, спокойно пройти мимо гостиницы «Неринга» я не в силах. Понятно, что они там, в студии, просто развлекаются, вешают на слушательские уши свежую лапшу причудливой формы, и правильно делают, все бы так. Поэтому в индийский ресторан на Одминю или, тем более, к реке я сегодня не пойду, это мне не по дороге. А в гостиницу «Неринга» все-таки загляну. Чтобы не кусать потом ни в чем не повинные локти, им и так непросто со мной живется.

В холле гостиницы, чтобы избежать ненужных расспросов, достаю телефон и, выдержав паузу, громко говорю: «Я уже внизу, выходи, жду». Таким образом, девушке-администратору становится ясно, с какой стати я тут слоняюсь, и она, приветливо кивнув, снова зарывается в какие-то свои бумаги. А я могу осмотреться.

Зеркал тут, собственно, всего два. В том, что напротив лифтов, мое отражение выглядит точно так же, как в тысячах других зеркал, попадавшихся на моем жизненном пути. Если это и есть «блуждающее зеркало», непонятно, зачем его показывали на выставке в какой-то там галерее. Только потому, что оно может в любой момент удрать? Так за фокусами — в цирк.

Второе зеркало — небольшое, прямоугольное — висит у самого выхода, на стене, слева. Оно здесь совсем не к месту, и высота выбрана неудачно — примерно в полутора метрах от пола. Человек среднего роста, вроде меня, может увидеть свое лицо только пригнувшись. И я, конечно, наклоняюсь — глупо не осмотреть все, если уж я здесь.

И долго-долго рассматриваю отражение, пытаясь сообразить, что именно с ним не так. Затылок как затылок. Причем именно мой… Или все-таки нет? Поднимаю руку, чтобы почесать ухо, отражение повторяет мой жест. Теперь никаких сомнений. И в чем тогда фишка?.. Наконец вспоминаю, что обычно в нормальных зеркалах отражаются не затылки, а лица смотрящих. Господи, ну конечно. Все-таки моя рассеянность — это нечто. Когда-нибудь о ней сложат легенды, она того заслуживает.

И наконец до меня доходит — да это же Магритт.[8] Сюжет самой знаменитой из его картин. Точно. Теперь понятно, почему выставка в Галерее Люси, до которой мне так и не удалось дойти в пятницу, называлась «Старые знакомые»; кураторский замысел очевиден, и, черт побери, как же жаль, что совсем нет времени бегать по городу за этими дурацкими блуждающими зеркалами, потому что после столь впечатляющей цитаты из Магритта мне, конечно, очень хочется посмотреть все остальное. Что они еще придумали?

«Ай, ладно, — говорю я себе. — Жизнь — штука весьма продолжительная, все еще успеется. В том числе, выставки. А теперь — домой и за работу».

И толкаю тяжелую стеклянную дверь.

— Это были городские новости, — говорит мне вслед приятный мужской баритон. Он раздается из радиоприемника, спрятанного где-то за стойкой администратора.

— Вас приветствует Радио Гедиминаса, — объявляет ведущий после короткой музыкальной отбивки. — Оставайтесь с нами до седьмого неба.

Улица Жигиманту

Žygimantų g.

Сто рыб

Первую рыбу нарисовала белым мелком на стене соседнего дома. Быстро, одним росчерком, воровато оглядываясь по сторонам — никто не видит?

Зрителей, понятно, не было. И быть не могло. Ночь с воскресенья на понедельник, половина второго, самое глухое время. Но все равно чувствовала, как пылают щеки и уши — хуже, чем на экзамене.

Рыба получилась маленькая, невнятная, но изящная. Декоративная. Все-таки поставленная рука — великое дело, не пропьешь, как говорится. Даже если на жидкий офисный кофе из машины годами налегать.

Отошла на несколько шагов, критически оглядела рисунок, брезгливо поморщилась: матерь божья, какая халтура. Отмахнулась — ай, ладно. Будем считать, это я разогреваюсь, как спортсмен перед забегом. Давай без перфекционизма, а? А то вообще ничего не успею.

Неохотно согласилась: ладно. Без так без.

Вторая рыба, которую, поколебавшись, нарисовала по соседству с первой, удалась на славу: большая, толстая, явно с полным брюхом икры. Достала из коробки желтый мелок, раскрасила плавники. Прошлась зеленым по спине и бокам. И хватит с нее.

Третью рыбу, уже на углу Наугардуко и Альгирдо, рисовала синим, серым и красным мелками. Дело пошло веселее. У четвертой рыбы на месте глаза неожиданно появился цветок. Пятая была похожа на сухой лист. Шестая получила в подарок модную ярко-оранжевую челку, хоть себе такую же выстригай. Йонасу Львовичу понравилось бы, он всегда любил рыженьких, и на его портретах волосы золотились даже у седых, перец с солью, брюнеток. Wish You were here, дорогой учитель, ах, зачем вы не здесь.

Но кто ж его среди ночи из больницы отпустит. Да и сам, при всем желании, дальше коридора не уйдет. Совсем слабенький.

Двенадцатая рыба вышла совершенно уморительная — этакий бегемот с хвостом и плавниками. Тринадцатая вместо чешуи была покрыта неразборчивыми, но, несомненно, священными текстами. Четырнадцатая, надо полагать, возомнила себя Мировым Змеем и, скрутившись задорным кренделем, энергично грызла собственный хвост.

Взглянув на дело рук своих, увидела, что это хорошо, рассмеялась и свернула на Миндауго, оглядываясь в поисках очередной подходящей стены.

Даже не предполагала, что рисовать рыб окажется так весело и приятно. Думала, будет тошно, но придется потерпеть. Ради Йонаса Львовича. Я обещала.

«Потерпеть» — ха! Тоже мне, мученица выискалась.

Двадцать пятая рыба стала плавучим деревом, а двадцать шестая изумленно разглядывала крючок, на котором в качестве приманки болтался земной шар. Двадцать седьмая рыба подобными глупостями не интересовалась, зато светилась изнутри, как ночник. Поди изобрази такой эффект, имея в своем распоряжении только серую каменную стену и коробку цветных мелков. Но ведь получилось! «Вполне естественно, — сказал бы сейчас Йонас Львович, — а как, интересно, у тебя могло не получиться? Чему я тебя столько лет учил?»

Правильный ответ — всему на свете. Хотя, теоретически, должен был только рисунку.

Тридцать третья рыба была псиглавцем, добродушным и совершенно довольным собственной участью — судя по выражению ушастой морды и восторженно вываленному розовому языку. Тридцать четвертая носила пенсне и курила сигару. Тридцать пятая и тридцать шестая сплелись в значок «инь-ян», но не черно-белый, а красно-зеленый, глазастый, гладкий, мокрый, тугой.

Надо же, как вошла во вкус.

Когда заказывала билеты до Вильнюса и обратно, думала: так только говорится — «съездить домой». Специальное полезное шаманское заклинание, усмиряющее детей, друзей, коллег и прочих духов-помощников, чтобы отстали и больше не расспрашивали — куда намылилась и что ты там забыла. На самом-то деле какой, к черту, «дом»? Мама давным-давно умерла, отец, с которым так толком и не познакомились, скорее всего, тоже; впрочем, какое мне дело. В небесно-синем деревянном флигеле на Жверинасе, где прошло детство, теперь живет совсем чужая женщина, сколько ни называй ее сестрой, близости от этого не прибавится, да и не было никогда, слишком велика разница в возрасте, двадцать без малого лет, шутка ли.

Сентиментальные люди в таких случаях обычно начинают щебетать об улицах детства — дескать, как приятно будет по ним пройтись. Но, строго говоря, улицы — это просто нагромождения чужих жилищ, запертых на хорошие, крепкие замки. И какое мне дело до домов, в которые меня никогда не пустят? Проходные дворы в Старом городе, священные лабиринты отрочества — и те, рассказывают, теперь закрыты, все, или почти. Ну и к чему тогда пустая болтовня о каком-то «доме». Дом — это место, от которого у тебя есть ключи, если только они не от дешевой квартиры-гостиницы, заранее забронированной по Интернету. Тогда — не считается.

А вот Йонас Львович — это, конечно, совсем другое дело. Ради него стоило съездить хоть на край света. Дура, что так долго откладывала. Лучший в мире учитель, из тех, кого никогда, даже про себя, не назовешь бывшим. Человек с самым большим в мире сердцем. И для каждого из многих сотен учеников в его сердце всегда найдется не просто место, а отдельная комната. С верхним светом, конечно. Чтобы проснуться пораньше и рисовать.