Том 4. Солнце ездит на оленях - Алексей Кожевников

— Теперь с меня не спросят.

— А с кого спросят, с него? — шепнул Колян и повел взглядом на сторожа.

— Нет. Будешь отвечать сам, один.

Все гражданские, если не были осуждены, считались добровольно контрактованными, жили без охраны. За побег и за всякое другое нарушение контракта отвечал только сам нарушитель.

Колян хотел было порадоваться, что предоставлен самому себе, может убежать, не спрашиваясь, но вспомнил про оленей и поник душой. Куда он без них, пеший? У него и лыж нету. Его поймают, едва выйдет из поселка. А не поймают — он замерзнет по дороге. И вся душа, вся тоска Коляна опрокинулась на солдата:

— Какой ты злой, Спиридоном!

— Я — злой?! — изумился солдат. До армии, в деревне, его считали добрейшим человеком, и он думал, что остался прежним. Отчего же, как не от доброты, подсказал Коляну, что можно бежать. — Я — мякиш, из меня можно сделать любого добряка — Николая-угодника, ангела…

— Злой, плохой, хуже волка, — продолжал Колян. — Ты — рысь.

Он говорил тихо и скорее с печалью, чем с сердцем. По обычаям лапландского народа, надо жить мирно, тихо. Если обидят, рассердят — не платить ответной обидой с криками и ссорой, а умолкнуть, отойти и перестать водиться с обидчиком, пока он сам не вызовет на мировую.

— Я — злой, хуже волка, рысь? Загинаешь, парень. Ты, значит, не видывал злых. — Солдат отмахнулся и пошел, но через несколько шагов вернулся и сказал: — Впрочем, от моей жизни все может статься. Скоро пять лет то я ловлю, вожу под ружьем, раздаю зуботычины, сажаю в каталажку, стреляю, калечу, убиваю, то меня угощают зуботычинами, сажают, калечат. Не мудрено стать зверем, мудреней остаться человеком. Прости меня, господи! Знай, парень: самые злые не те, кто раздает тумаки, водит под ружьем, держит под замком. Они — слуги, сторожевые псы. Самые злые — хозяева, кто пишет злые законы, затевает войны. — Склонился к Коляну, шепнул: — А ты убегай! — и ушел.

Коляна охватила одна-единственная, тоскливая и неотступно упрямая дума: бежать, бежать! Хоть пешим, хоть босым, но бежать!

5

Первое, недолгое время жители Веселых озер ехали вразброд, потом начали сближаться и, наконец, соединились в один обоз. Мотя тоже пристала к обозу: дожидаться отца одна в лесу побоялась. Про отца же решила так: он умный, все поймет правильно. Так и вышло: Фома, большой мастер читать всякие следы и тропы, по следам саней, на которых уехала Мотя, нашел дорогу, пробитую обозом.

Он ехал уверенно, был спокоен за дочь и соседей, только немного волновался за Коляна да сердился на себя, что второпях весь мешок с продуктами на дорогу перебросил в нарту сына. Дичь — зайцы, куропатки — не попадалась навстречу ему, а затевать поиски, охоту значило сильно отстать от соседей, и Фома ехал голодом. Он догнал односельчан в поселке Моховое, верстах в семидесяти от Веселых озер. Его окружили, начали донимать расспросами: где Колян? Как Фома удрал от солдата?

— Пропадет наш Колян, — сказала Мотя. — Заблудится.

На нее сердито зашикали старики; они были суеверны и думали, что дурное слово может принести человеку болезнь, беду и даже сразить его насмерть, как пуля. Чтобы обезвредить необдуманное слово дочери, Фома поспешно сказал против него другое, умное:

— Не горюй, Мотя! Скорей волк и рысь станут добрыми, чем собьется с пути наш Колян.

Веселоозерцы решили сделать большой привал: развести костры, наварить мяса, вскипятить чаю, обогреться, перепеленать в сухое колыбельных ребятишек. Некоторые из малышей уже охрипли от плача и, несмотря на лютый мороз, были горячими.

Поселок Моховое маленький, а веселоозерцев было много, и они не стали проситься в дома, а по своему кочевому обычаю решили сгородить куваксы.

Кувакса — походное жилище, простейшее из всех рукотворных. Это конус из нескольких жердинок, обтянутый чем придется — брезентом, парусиной, оленьими шкурами, — с дырой вверху для выхода дыма. Пол голоземляной или забросан древесными ветками, сеном, мхом, что оказалось под рукой, посредине костер.

Самые запасливые привезли свои куваксы целиком: и парусину, и шесты, и оленьи шкуры закрыть пол. Оставалось только поставить. А другие захватили лишь парусину и теперь рубили жерди, ломали еловые и сосновые лапы.

Все жители поселка Моховое были тут же. И можно ли усидеть дома, когда случилось такое небывалое: веселоозерцы в самое неподходящее время — темное, пуржливое, морозное — пустились почему-то кочевать.

Веселоозерцам и помогали ставить куваксы и, не желая того, мешали расспросами: куда они, почему, зачем? Среди этих гостеприимно-надоедливых людей был один не в лапландской малице и унтах, а в черном бараньем полушубке, черных валенках и серой шапке пирожком; коротко острижен, гладко выбрит и с забавными очками на носу, которые держались не оглобельками за уши, как у других очкариков, а сами собой за переносицу и были привязаны шнурком к пуговице полушубка. Этот человек интересовался только ребятишками, особенно крикунами, заглядывал им в лица, трогал лоб, горяч ли, а потом велел некоторых нести за ним в поселок.

— А ты кто? — спросили его.

— Доктор.

— Доктор? — переспрашивали удивленно. — Как попал к нам?

Тогда все лопари лечились у колдунов и знахарей, о докторах знали только понаслышке. Слухи ходили и добрые и плохие: доктора лечат и калечат.

За последнее время стали часто рассказывать про доктора Лугова, которому за очки дали прозвище Глаза-Посуда. Его будто бы послал в Лапландию сам царь и велел поселиться не в городе, а среди оленного народа. И доктор живет в самой-самой недоступной Лапландии, лечит всех и ничего не берет. Есть только одно подозрительное у этого доктора — сам сильно кашляет, так сильно, будто получает удовольствие от этого. Больной доктор, не способный вылечить себя, не вызывал полного доверия.

Люди колебались, кому показать больных ребятишек: доктору или своему веселоозерскому колдуну-знахарю. Этот тоже вылечивал далеко не всех, но плату брал всегда.

Тут за доктора вступился Герасим Терентьев, житель поселка Моховое. Он первый встретил его на лапландской земле, он привез его в свой поселок, он был первым пациентом, принял жить в свой дом и считает своим первейшим другом, спасителем. При всяком мало-мальски подходящем случае он рассказывает: «Сначала меня родила мать, потом, в другой раз, — доктор Глаза-Посуда».

Все случилось так. Осенью в первый год первой мировой войны Герасим ездил в город Колу за покупками на зиму. В это время в Колу пришел из Архангельска последний пароход. Событие для Герасима редкое, и он побежал к пароходу. Подоспел как раз в тот момент, когда выходили пассажиры.

После всех сошел доктор. Рядом, по обе стороны у него, два солдата с ружьями. Доктор сильно кашлял, чихал, знать, был непривычен к морю и простудился. В одной руке он нес чемодан, в другой узел, стянутый ремнями. Закашлявшись, ставил багаж на землю.

Солдаты, оба молодые и свободные, — ничего, кроме ружья на плече да маленького солдатского мешка за спиной, — почему-то не хотели помочь доктору.

Герасим начал громко жалеть его и удивляться на ленивых солдат. Тогда один из них крикнул ему:

— Чего раскаркался? Иди помоги!

Доктор и солдаты долго ходили по Коле из дома в дом, от одного начальника к другому, а Герасим таскал за ними докторский багаж. Сперва его не пускали за порог к начальству, а затем вдруг позвали. Начальник, одетый ярко, пестро, как олень в праздничной сбруе, начал спрашивать, где живет Герасим, какая у него семья, изба, может ли он поселить у себя одного человека, русского доктора.

Герасим согласился. Через четыре дня езды на оленях доктор Лугов был уже в глубине великой оленьей страны Лапландии. Отдельного жилья в поселке не нашлось, чтобы построить свое, у доктора не было ни денег, ни сил, и он поселился в курной туне Герасима. От хозяев и от собак, которые жили заодно с людьми, его отделили ситцевой занавеской. Кровать, стол и табуретку привычной, русской, высоты он сколотил сам.

А работа ждала его уже давным-давно, века, тысячелетия, она накапливалась с того самого дня, когда в Лапландии поселились люди: ведь образованного лекаря, доктора, никогда не бывало в этих глубинах. Первым пожаловался Лугову Герасим, что у него постоянная тошнота, сильно крутит в животе. Доктор обнаружил глистов, выгнал их, а Герасим стал рассказывать, будто вновь родился, так хорошо чувствует себя.

Затем обратились к доктору жена Герасима, его родственники, соседи. У всех были глисты. С этим злом доктор справился легко. А дальше пошли тяжело больные туберкулезом, ревматизмом, расстройствами нервов, сердца… У доктора не хватало лекарств, а порой и знаний.

Но ему везло: пока все пациенты были живы, жила и вера в его силу. Что-то будет, когда случится смерть? Все отшатнутся от него, перебегут к колдунам. Или?.. Дальше доктору было страшно думать. Сам он давно болел туберкулезом. На Волге, в родных местах возле Самары, где жил до высылки в Лапландию, он сдерживал его целительным воздухом волжских берегов и кумысом башкирских кобылиц. А на Севере, от жизни в чадной, душной тупе, от резких колебаний погоды, от недостатка солнца, болезнь перешла в открытую форму. И если пойдет так, доктор не протянет долго, он может стать первым мертвым из своих пациентов. Интересно, что будут говорить тогда? Какой же он доктор, если не мог вылечить себя, если умер сам первый?! Или: замечательный доктор, великая душа, принял на себя наши болезни и умер.